Несмотря на сделанные бунтарям увещания, толпа не только не расходилась, но беспрестанно увеличивалась, с криками и угрозами. Перовский сам вышел к ним и объяснил, что они наняты на весь поход до его окончания и потому не имеют права отказываться и покидать отряд самовольно, да еще в такую трудную минуту. Киргизы возражали, что у них и без того пала половина верблюдов, а дальше и остальные передохнут, денег же за палых верблюдов им не платят, несмотря на обещание. Перовский объяснил им, что за палых верблюдов условлено платить по возвращении из похода в Оренбург, а не здесь в степи.
Киргизы, однако, никаких резонов не принимали и кричали: «Бармас! Бармас!» — «Не пойдем». Перовский велел войску немедленно окружить буйную толпу и объяснил киргизам, что он выступил в поход по воле Государя Императора, что посему всякий находящийся в отряде должен слепо повиноваться приказаниям, в противном случае, как ослушник воли царской, будет примерно наказан; что киргизов в отряде кормят хорошо, дают мяса и круп более, чем солдату, что неприятеля им бояться нечего, — пример: дело Ерофеева, где киргизы лежали за кулями, а дрались только русские, и потому убитых и раненых между киргизами нет; потом приказал, чтобы все благомыслящие отделились от безрассудных и стали на указанное место. Некоторые увидали, что мимо них прошли рабочие солдаты с лопатами и кирками рыть могилы, а другие с ружьями, и, сообразив, что это недобрый знак, бегом перебрались на правую сторону. Мало-помалу толпа начала редеть, киргизы один за другим переходили к указанному месту; но 7 человек упорно оставались и объявили решительно, что не пойдут далее, несмотря на угрозу расстрелянием.
Их тотчас же окружили казаки, и Перовский, для примера другим, велел тут же на месте расстрелять одного из главных зачинщиков; киргиз без сопротивления пошел к могиле и только простился с товарищами. Грянули 12 выстрелов, и упрямец свалился в яму…
— Следующего! — крикнул Перовский. Повторилась та же история со вторым.
— Следующего! [23]
Но тут остальные упрямцы и вся тысячная толпа лаучей убедились, что Перовский действительно имеет право их казнить смертию без суда (чему они не верили), и все бросились на колени, прося пощады, слагая вину на казненных и обещая впредь во всем повиноваться беспрекословно.
Перовский сказал им, что прощает их в уважение просьбы султана-правителя Бай-Мухамеда, и те бегом и кувырком пробрались между лошадьми и казачьими пиками на правую сторону, к праведным.
Случай этот повел, однако, к смене Циолковского: обнаружилось его жестокое обращение с несчастными лаучами, которое, вероятно, и было главною причиною бунта… Только в официальном донесении об этом умолчали и свалили всю беду на каких-то лазутчиков… Обнаружилось также, что Циолковский отхлестал нагайкой часового, а в военное время за это, по артикулам Петра Первого, по головке не гладили.
Колонну поручили полковнику Геке. Циолковский приказывал вьючить уже в 2 часа утра, а в 6 или 7 выступал. Люди, значит, отдыхали только 3 1/ 2часа. Поэтому смертность в его колонне равнялась смертности остальных трех колонн. Верблюды падали также преимущественно у него.
Циолковский точно умышленно и систематически изнурял и людей и верблюдов, чтобы заставить Перовского скорее повернуть назад. Вообще злой и жестокий, по свидетельству Захарьина, «он особенно мучил и истязал заслуженных солдат и унтер-офицеров, имевших известный серебряный крест за взятие Варшавы». Так, фельдфебелю Есыреву, раздетому до рубашки на 30-градусном морозе, он дал 250 нагаек за то, что его камчадал (т. е. вестовой) не убрал вовремя юламейку, когда фельдфебель разбирал тюки от павших верблюдов…
Во время пребывания главного отряда на р. Эмбе получено бьгло донесение, что провиант, отправленный на 10 судах в Ново-Александровское укрепление в октябре месяце, был задержан противными ветрами до глубокой осени в море и затерт льдом, частию в виду укрепления, частию верстах во ста от Гурьева, близ Прорвинских островов; два же из них возвратились в Астрахань, получив значительные повреждения и потеряв часть груза, брошенного, по необходимости, в море.
Суда, ставшие близ укрепления Ново-Александровского, были спасены и провиант выгружен; суда же, затертые льдом близ Прорвинского поста, были впоследствии сожжены киргизами и туркменами, которые затем бросились на подвластных нам киргизов, мирно кочевавших близ Ново-Александровского укрепления, разграбили их имущество и угнали скот. Тотчас было послано приказание астраханскому губернатору заготовить 1500 четвертей сухарей и соразмерно круп и отправить их сухим путем в Гурьев, а часть в Ново-Александровск, морем, с открытием навигации.
С этих пор Перовский стал уже сомневаться в возможности дойти до Хивы.
Циолковский, которого обвиняли в трусости при нападении на известный караван, ему порученный, оправдывался тем, что все зависит от счастья, и все время поддерживал в Перовском бодрость духа и надежду на успех. Чем дальше забредет отряд, тем очевиднее будет, что все мудрые расчеты, вся штабная прозорливость, все громадные средства не ведут ни к чему, если счастье изменить… В неудаче Перовского крылось оправдание неудачи Циолковского. Теперь и ему казалось уже, что зашли достаточно. Зверская расправа хивинцев с пленным солдатом коробила не одного его. Генерал Иванин говорит об этом следующее:
«Едва получено было 21 декабря это известие в отряде, как у некоторых лиц штаба физиономии вытянулись: идя на легкую победу, они и не думали о встрече с неприятелем на средине пути; теперь им начала представляться тень замученного нашего рядового и тень Бековича, измученного в Хиве, и нет сомнения, что эти трусы, к несчастью и в наказание ген. Перовского за дурной выбор своих любимцев,после получения известия о нападении хивинцев и жестокости их с нашим пленником начали исподтишка портить все распоряжения по отряду, с целью довести до необходимости возвратить отряд с полпути в Оренбург».
Обвинение это тяжкое, основанное на выражении «нет сомнения» и на косвенных уликах. Первая улика по Иванину: задержка отряда на Эмбе под предлогом постройки коек для больных и перебивки вьюков для уменьшения их веса, непосильного ослабевшим верблюдам. Потеряно напрасно около месяца; снегу в это время прибавилось и верблюды облегчения не получили. Вторая улика: силы верблюдов ослаблены искусственными мерами, а какими — не сказано. Разуметь надо хитрые построения, напрасная задержка под вьюками и лишения корма. Третья улика — браковка верблюдов, порученная Циолковскому, велась так, что отпущены с вожаками лучшие верблюды, а слабые оставлены. К этому мы еще вернемся. Захарьин сообщает слух, будто Циолковский даже отравлял верблюдов через денщика своего.
Во все время похода до Эмбы только 3 дня мороз был 10 и менее градусов (в полдень), затем 11 дней было от 14° до 20°, 12 дней от 20–26° и 6 дней от 26–32°. Незначительное количество дров, которое было при отряде, расходовалось только по временам для варки пищи, а неупустительно и постоянно — только для отопления кибиток штаба… Людям по временам стали выдавать морской канат вместо дров для варки горячей пищи, без которой на морозе трудно было пробыть несколько дней подряд. Спирт выдавался щедро, но помогал мало. Солдаты прозвали его «стоградусным морозом».
На Эмбе присоединился к отряду родоначальник назаровцев, султан Айчуваков, доставивший несколько сот верблюдов, которые у него и наняты. Он рассказал, что впереди к Чушка-Кулю и далее на Устюрт такие снега, что идти положительно невозможно. Ему не поверили и запретили разглашать это в отряде.
Прийдя на Эмбу, Перовский застал там цингу и оспу, да и в главном отряде больные были в беспомощном положении: лекарств на морозе нельзя было приготовлять, так как вода замерзала, да они и не действовали на биваках под открытым небом, а держать больных в землянках было и того хуже.
Перовский прекратил всякое сношение отряда с эмбенским гарнизоном, для чего и поместился на биваках на пушечный выстрел от укрепления.
23
Захарьин пишет; что расстреляно было не два, а три человека, и только после третьей жертвы лаучи смирились. Даль упоминает двоих.