– Дорогая Аяме-тян, разве ты не знаешь, что у меня в доме потеря?
– А разве солнце перестанет от этого заходить? – спросила она, что было довольно смело.
Кеншин смотрел не неё, и что-то менялось в его глазах. Боль и озабоченность стали тускнеть, а любопытство и надежда подняли голову. Он захлопнул дверь и сделал ей приглашающий жест по направлению к реке. Они сидели на привычном месте, а река катила мимо них свои воды.
– Ты думаешь, я должен забыть про него? – спросил Кеншин.
– Зачем забывать? – мягко возразила Аяме. – Ещё в первый вечер моего возвращения сюда, я слышала, как ты сам говорил, что он волен выбирать. Что изменилось с того вечера?
– Но я же говорил всего лишь про новое место! Я говорил про жизнь!
– А с чего ты решил, что он выбрал смерть?
– Я не решил, я просто этого боюсь. Ведь его нет.
– Но и тебя нет. Прежнего тебя теперь нет, ты становишься другим, – Аяме решилась искоса взглянуть на Кеншина, тот сидел, опустив взгляд. – Ты его любишь, и сделал всё возможное.
– Я не нашёл его! Я потерял его, – теперь и Кеншин взглянул на Аяме. – Ты считаешь, что мне нужно прекратить искать его?
– Я считаю, что ты можешь прекратить или продолжать поиски, но жить одним страданием не имеешь права. Не хорошо, чтобы там, где пропал один, пропадали двое. Делай всё так, чтобы видеть хоть что-то ещё вокруг.
– Про что ты говоришь? – удивлённо спросил Кеншин.
– Я говорю про то, что Хизачико нужен тебе, а ты нужен мне.
Аяме встала и решительно пошла вдоль реки к своему дому.
Возвращение
Кеншин в эту ночь долго не мог уснуть, а всё смотрел в потолок, как будто видел звёзды и сквозь него. Он решил, что завтра всё-таки пойдёт искать Хизачико, но не будет этого делать, привлекая внимания людей деревни к своим переживаниям, потому что сейчас только понял, насколько это жестоко по отношению к тем, у кого в семье настоящее горе. А с этим он может справиться и сам. Он мысленно наметил себе ещё не пройденный маршрут – вдоль высохшей протоки, поросшей камышами. Обойдя следующим днём Большой дом и посевы, он выполнил данное себе обещание. Зайдя в такую глубь, что вскоре должны были уже показаться Верхние поля с просом, он наткнулся вдруг на поле на давно заброшенное и остолбенел от увиденной красоты.
Аяме не пришла в этот вечер смотреть на закат, и на следующий день Кеншин сам отправился за ней.
– Пойдём со мной, я хочу показать тебе что-то очень красивое, – позвал он девушку за собой.
Та отложила все дела и молча пошла за ним. Они миновали поворот дороги к Верхним полям, прошли мимо дома Кеншина, дошли до тупика новой дороги и свернули направо, идя теперь по бездорожью, вдоль камышовой протоки. Когда они дошли до заброшенного поля, то Кеншин сказал:
– Аяме-сан! Когда я увидел его среди других, то сразу подумал, что этот цветок похож на тебя. Ты особенная среди всех своих подруг. Ты – единственная!
Всё заброшенное поле сплошь заросло ирисами, все они были стройными, высокими, солнечного жёлтого оттенка. И на этом золотом поле выделялся один-единственный синий бархатный цветок, весь как будто разукрашенный неизвестным художником тёмными прожилками и необычайными переливами цвета.
– Я уже была здесь раньше, – по щекам Аяме катились слёзы счастья. – Спасибо тебе! Ты чувствуешь так же, как я. Если бы ты вдруг срезал его и принёс мне, то я наверно никогда больше не смогла бы приходить и ожидать с тобой заката.
– Ты уже была здесь? – вместе с расползающейся по лицу улыбкой к Кеншину пришла догадка. – Ты тоже искала его?
Аяме уткнулась ему носом в плечо.
– Хочу спросить тебя, Аяме-тян. Не пожелаешь ли ты с этого дня жить в моём доме до скончания времён, делить со мной все подношения жизни и встречать не только закаты, но и рассветы? – спросил Кеншин.
Аяме задумалась всего на мгновенье и, подражая его собственным интонациям, нараспев ответила:
– «Это совпадает с моими желаниями!»
Они рассмеялись, обнялись и пошли обратно к дороге, теперь уже вместе. Тут за спиной у них раздалось пронзительное мяуканье, и из зарослей, протискиваясь сквозь сплошной забор камышовых стеблей, показался ободранный и худой Хизачико. Он орал во всю глотку от многодневного голода и радости возвращения, а глаза его светились довольным ликованием и блеском каких-то недоступных пониманию человека побед.