В сорок первый день рождения Марка Карен разбудила его, лаская губами под простыней. Потом, уже почистив зубы, она вернулась в постель, свернулась клубочком у него под боком и сообщила, что беременна. Марк пришел в восторг, несмотря на понятную вялость, и несколько приободрился, когда Карен серьезно и деловито заговорила о том, что им теперь понадобится квартира побольше. Всю прошедшую неделю она планировала, как сообщить ему эту новость, и теперь, когда его реакция оказалась вполне восторженной, у нее даже голова закружилась от облегчения.
Марк был на седьмом небе: он обеспечил красавице Карен жизнь, которой та хотела, у него есть семья, а теперь будет и наследник; но в окончательный восторг его привела способность Карен мгновенно переключиться с секса на чистую прагматику. Отчего он снова захотел ее, хотя и сомневался, не навредит ли ей это в ее положении. Карен только посмеялась над его опасениями. Она по-прежнему считала Марка забавным, а когда они занялись любовью, он заметил, что ее тело немного изменилось и что это ему нравится. Он догадался, что, кончая, она отпускает все свои страхи и словно растворяется в теплом ожидании.
Беременность Карен протекала спокойно, и за эти месяцы не произошло ничего, кроме их переезда в здание с десятью апартаментами на западной стороне Парк-авеню, в одном из действительно приличных районов Манхэттена. Квартира с тремя спальнями балкона не имела, зато помещалась всего этажом ниже пентхауса, и из нее открывался вид на крыши роскошных особняков из темно-коричневого песчаника, почти без единой послевоенной постройки, с сетевой кофейней на каждом углу, или с магазином оптики, или продуктовым магазином, напоминающим лавочки былых времен, с редкими высотками, в которых сохранились старинные лифты со сверкающими латунью дверями.
Правление кондоминиума оказалось жестким и несговорчивым, оно упиралось как могло, пока Марк не самоустранился, позволив животу и обаянию Карен пересилить их упертость. Дочка родилась в больнице Ленокс-Хилл в положенное время и в присутствии Марка, после чего водворилась в подобающим образом оборудованной детской, а Карен обзавелась несколькими подругами, как только стала ходить на курсы подготовки к родам и присматривать коляску. Дочку назвали Хизер. Марку понравилось, что это имя созвучно его шотландским корням[1], что вообще-то явилось чистым совпадением: Карен наткнулась на него в какой-то книге и уверовала, будто никогда не встречала некрасивую Хизер.
В отличие от подруг Карен скоро уволила няню, поняв, что кормление грудью, бессонные ночи и наблюдение за развитием младенца ее совсем не тяготят. Наоборот, она с готовностью принимала любые капризы дочки, радуясь каждому контакту с ней, пусть и в три часа ночи, видя в этом восхитительную возможность дотронуться до дочки, услышать ее запах. Удовольствие, которое ей дарила Хизер, превосходило все остальные; девочка росла, а Карен, по-прежнему отказываясь от помощи прислуги, скрупулезно фиксировала каждый ее день, делая записи и иллюстрируя их фотографиями. Она никому их не показывала – ей хватало того, что первоисточник всегда рядом. Когда Хизер исполнилось четыре года и она наконец-то пошла в детский сад – самый продвинутый, хотя, возможно, и не самый престижный, – целый день проплакала не она, а Карен. Те несколько часов, которые Хизер ежедневно проводила в саду, ее мама, тоскуя, лежала в постели, оживая, только когда приходило время забирать дочку – то есть снова держать ее за руку, или печь вместе с ней печенье, или смотреть мультики, или просто гулять в парке.
Примерно за десять лет до первого свидания Марка и Карен у матери-одиночки в государственной больнице Ньюарка, штат Нью-Джерси, родился Роберт Класки. Бобби, как его чаще называли, был чудом, которое прозевала медицина в силу незнания персоналом того факта, что во время беременности, которую его мать, впрочем, едва ли заметила, питалась она почти исключительно пивом. При рождении он получил фамилию матери, так как его отцом мог оказаться практически любой обладатель таких же тускло-серых волос и голубых глаз.
Мать Бобби оставалась в больнице, пока было можно, а потом вернулась в маленький дощатый домик в городке Гаррисон, где она провела большую часть своей несчастливой жизни. Некогда Гарри-сон наводнили польские эмигранты, и теперь это был все такой же бедный городишко, населенный, однако, преимущественно белыми, что необычно для этой части Нью-Джерси. Он мог бы даже выглядеть живописно, если бы не множество зримых знаков нищеты: хлипкие сетчатые двери, кучи мусора, разбросанный там и сям металлолом и черная сетка телефонных проводов, расчертившая небо до горизонта.