…Он стоял под жандармом[4] и завязывал проводник[5]. Ярко-красный анорак[6], голубая каска, блеск в глазах, пижонские усики… сколько ему здесь? Двадцать один? Двадцать два? Счастливый, в прошлом — несколько вершин Кавказа, в будущем — все покорные и покоренные радужные Гималаи… А вот опять он — время спустя, наклоняется над другим. Другой мертв, но парень этого не знает. Взваливает труп на плечи и медленно движется вниз по ущелью. На кошках — комья снега, ходьба на котурнах. Шаг — удар кайлом[7] по залепленным зубьям, еще шаг — поправляет ношу…
…Кошки теперь уже лучше снять, но останавливаться — страшно…
…Я открыл глаза, чтобы сменить позу — ноги затекли. Шевеление вызвало новый приступ холода, зато боль уже почти не чувствовалась. Снежные налеты стали ритмичнее и уверенней. Птицы методично довершали свою пиррову победу — половина стекла была завалена их дохлыми телами.
…останавливаться страшно: рухнет иллюзия приближения к цели. Сколько энергии придется собрать, чтобы двинуться дальше. Монотонная ходьба притупляет отчаянье. Шаг — удар по кошке, шаг — поправляет труп…
…на несколько секунд открыть глаза…
…еще шаг, и еще…
…и снова открыть, чтобы увидеть очередную атаку, все это скоро закончится…
…Еще пара шагов. Парень оставляет труп. Но теперь он уже и налегке не дойдет.
Я вижу его упавшим. Борода — в инее. На проступающей сквозь снег белизне лица — темные сжатые губы. Может, он все-таки умер?
Но кто же тогда я?
Выхожу наружу. Первый раз после своего неудачного прорыва наверх по ущелью, прорыва, остановленного преждевременной непогодой и шальным камнем. Я шел быстро, но молоко[8] садилось быстрее, чем я шел…
Выхожу низачем. Просто выхожу. Другой попытки все равно не будет. Другой жизни — тоже.
Волк, махнувший через флажки, в следующей инкарнации становится человеком. А кем станет человек, если он — за всю жизнь — ни разу?..
…Сквозь твердую атмосферу вьюги, между двумя приступами снежно-птичьего суицида жалобно пискнул мираж. Метрах эдак в — дцати (плюс-минус эн километров) горел огонек. Я в него не поверил. Просто было все равно. Упершись лбом в ветер, побрел — почти вслепую.
До огонька оказалось тридцать шагов (или триста?), я очень внимательно считал.
Здесь тепло. Течет с головы и одежды.
И куча каких-то бессмысленных предметов на лежанках: медное распятие, велонасос, разводной ключ, сомбреро, балетные пуанты, китайский веер… как будто ночевала бродячая труппа и, собираясь, в спешке перезабыла весь реквизит.
— Аз есмь, — сказали у меня за спиной.
— Вечер добрый, — я обернулся… и никого не увидел. Дверь закрыта.
Голоса. Раньше со мной такого не случалось.
Вот привидения были. Полгода после больницы пытался догонять фиолетовые платья на улицах…
…Снежная шапка на гребне блестела под солнцем, как драгоценное украшение… опасное украшение.
— Подрежем.
— Не подрежем. Там подрезать нечего.
— Да есть чего… Времени уже два часа. Все раскисло.
— Вот именно — уже два часа, а здесь веревок двадцать отвеса.
— Ну, не отвеса…
— Ну, почти. Какая разница.
— И не двадцать.
— Хорошо, девятнадцать. До ночи не спустимся.
— До ночи — спустимся.
— А ночевать — в каком-нибудь вонючем рантклюфте[9]? И в контрольный срок не уложимся, между прочим.
— Это мои проблемы.
— Пошли, Валерка, тут всего-то полсотни метров пересечь!
…Вернуться бы назад — и все переиграть…
Если б я не послушал этих трех идиотов, поступил по-своему…
Если б раскопал эти тридцать метров — от себя до нее…
Если б не ухватился за Димку — все равно ведь не спас…
Меня — и его — нашли в полукилометре от базового лагеря.
Потом были красные мухи перед глазами, путь на носилках, бесконечно долгий в пространстве и времени, безразмерный во времени и пространстве больничный потолок.
Мне было двадцать два. Первое в жизни утро пустого потолка.
…Потом испортилась погода и уже никто никого не откопал.
А потом начались реформы, инфляция, один путч, второй — и всем стало не до этого.
Кроме меня.
Прошел год — и еще один год, ВТЭК и еще один ВТЭК, я вылез, прошло еще несколько лет, заполненных ничем, и вот, вернулся — если не найти, то хотя бы сказать Им, как я Их ненавижу.