Они молча сидели, пока с кухни не принесли блюдо холодной ягнятины и хлеба. Когда груда еды была поглощена и вновь послали за вином, Сэтон чувствовал себя почти живым.
— Не думаю, что кто-то из нас забудет ту ночь в Арброте, — начал он. И, заговорив, он почти увидел их, двух парней, едва ли не подростков, по-королевски пьяных и ищущих развлечений. Им говорили, что почти чистую женщину можно получить в гавани за грош. За несколько часов набравшись жидкой отваги, они, наконец, решили отправиться в старую таверну в доках. Женщин они не нашли, зато нашли еще эля. Разговор зашел о том, что им делать с остатком своих жизней, и скорее из похвальбы, чем по здравому рассуждению Сэтон вскричал во весь голос:
— Да я душу бы с радостью продал, сумей я уложить в постель любую, что мне приглянется!
Таверна затихла.
Подошел старик и поставил им еще баклагу эля.
— Осторожней с желаниями, парни. Они могут сбыться.
Глаза Дункана уже осоловели, но ему хватило ума поднять голову.
— В таком случае я хотел бы быть таном, иметь замок и слуг в своем распоряжении.
Сэтон шлепнул его по голове.
— С такими, как мы, так не бывает.
Старик глянул на них внимательно.
— Такими, как вы?
— Да, с сыновьями фермеров и мельников, — пояснил Сэтон. — С такими ничего не случается.
Старик глянул на них внимательно.
— А если я смогу предложить тебе десять лет чего захочешь, чего именно ты захочешь?
— В обмен на что?
— Твою душу, — сказал старик. В тусклом свете очага таверны его глаза покраснели.
Дункан поднял глаза.
— Я своей не пользуюсь, — сказал он. — Можешь забирать.
Старик посмотрел на Сэтона.
— А ты?
Сэтон кивнул на Дункана.
— Куда он, туда и я.
— Как пожелаешь.
Остаток ночи прошел как в тумане. Сэтон проснулся на утро в доках, с похмельем, которое уложило бы и быка. Три дня спустя Дункан узнал из письма, что дядя, которого он никогда не знал, умер и назвал здоровяка своим наследником и таном Этива. Той же ночью Сэтон подкатил к жене шерифа и, к своему удивлению, утром проснулся рядом с ней.
Шериф обрадован не был.
— Я помню все это, — сказал Дункан. — Думаешь, я забыл бы?
Сэтон уставился в свой кубок.
— Этого было мало, — сказал он тихо.
— Что… любой женщины, которую пожелаешь?
Сэтон печально улыбнулся.
— Выяснилось, что я желаю лишь одну. И невыносимо было не знать, сама она меня желает или это магия на нее подействовала. Что так и осталось неясным, когда она умерла от «черных легких» полгода спустя. После этого я понял, что больше не желаю женщин. Но мне осталось еще девять лет, и я хотел что-то получить с этой сделки. Поэтому я вернулся в Арброт.
Дункан ошеломленно посмотрел.
— Ты снова его встретил?
Сэтон кивнул.
— И что ты получил?
— Это.
Сэтон поднял меч. Пламя пробежало по всей его длине. Он вернул клинок на стол и пламя угасло.
— И кое-какие фокусы… и еще двадцать лет.
Сэтон был рад, что Дункану хватило ума не спросить о цене новой сделки. Здоровяк ни за что такое бы не одобрил. Но кое-что он сообразить все же смог.
— Значит, он пришел только за мной? — сказал он. Страх вернулся в его глаза. — Ты не обязан был приходить, Август.
Сэтон хлопнул Дункана по плечу.
— Ты чуть не единственный друг, который у меня остался, здоровяк, — сказал он. — Конечно, я должен был прийти. И потом… ты же заплатишь мне, да?
— Столько золотых монет, сколько унести сможешь, — сказал здоровяк. — Если кто-то из нас будет жив, чтоб достать их из погреба.
— Мы пройдем через это. Я проведу нас, — мягко сказал Сэтон.
Дункан осушил свой кубок. Когда он поднял взгляд, в глазах его снова были слезы.
— Дьявола не провести, — сказал он. — Все это знают.
Сэтон громко рассмеялся.
— Я намерен чертовски хорошо постараться, — сказал он. — Ты со мной?
Все, что мог бы сказать в ответ Дункан, внезапно заглушил пронзительный крик снизу.
Меч Сэтона оказался в его руке едва ли не со скоростью мысли. Он вызвал поисковое заклинание.
— Кухня, — крикнул он и ринулся к двери. — Но боюсь, мы опоздали.
На кухне уже собралась небольшая толпа. Когда Сэтон появился в дверях, одни перекрестились, другие вытянули в его сторону пальцы, отгоняя зло. Он не обратил на них внимания и глянул вниз, на тело, лежавшее возле хлебной печи.
Это был ребенок, девочка, не старше четырнадцати лет. Она лежала на спине, глядя в потолок. Глаза ее замерзли в черепе, и, хотя открытая дверца печи была рядом, ее кожа была как белый мрамор, только вены отмечала черным замерзшая кровь.