Костромин каждому давал попробовать по яблоку. Все причмокивали и просили его посадить яблоню.
К вечеру Костромин рассадил все свои саженцы. Ящик с яблоками он обшил мешковиной и снес на почту. Адрес написал такой: Москва. Совет Министров РСФСР. Поверх яблок положил письмо; в нем было написано:
«Дорогие товарищи! Посылаю вам яблоки, выращенные мной на сибирском озере. Это чтобы вы видели, что может тут дать земля, если к ней приложить труд. Особенно удался мичуринский сорт «бельфлер-китайка». Урожай у него выше, чем на родине, в Мичуринске.
Сам я уже становлюсь стар, и освоить мне все неподсильно. А люди здесь живут на кладе, и клад надо взять. Прошу обратить внимание и помочь в разведении садов на озере и на реке Талыкмане.
Уважающий вас М. Костромин»
Письмо пошло согласно адресу. Его повез молодой талыкманский почтальон Маруся. Маруся покрикивала на свою малорослую алтайскую лошадку: чок! чок! Лошадка трусила вдоль зеленого Талыкмана, щипала на ходу скудные, пробившиеся в щебенке травины. Маруся обязательно заехала бы к родителям в Кодро и погостила денек. Она всегда туда заезжала. Но следом за ней шел пешком Костромин. Он догнал ее к концу первого дня пути, и они вместе ночевали у пастухов. На другой день Маруся решила ускакать вперед, но поздно вечером, когда она уже принялась разжигать костер и развьючивать коня, большой, сутулый человек появился из тьмы, и опять они провели ночь вместе.
В Суукташе Костромин дождался почтовой машины. Он сам уложил в кузов свою посылку. Протянул шоферу аккуратно разглаженную десятку. «Вот, — сказал, — возьмите. Это не для взятки, а так уж. Чтобы надежнее довезли. Серьезно. Дело государственное».
Низовка
Снег на горах начал таять в апреле. Первой заметила это речушка Чия. Она подала голос.
Скоро одни макушки гор остались белыми, да, белые, протянулись к озеру ложки́ и распадочки. Вечером, когда тень стушевывала краски и контуры, казалось, что это звери залегли высоко и тянут к воде свои кривые от жажды языки.
Вода в озере прибывала. Раньше наблюдатель поста гидрометслужбы Михаил Афанасьевич Костромин замерял ее уровень дважды в сутки. Тогда она медленно плескалась под мостками — ржаво-черная, тяжелая, теперь надо было замерять ожившую, поголубевшую воду каждые три часа. Вода карабкалась по берегу все выше, и неизвестно было, где она остановится.
Ветер-верховичок трудился понемногу, вытаскивая из заливчика льдины.
В один из дней, ясных и теплых, на костроминскую заимку в урочище Чии пришел с севера, с низу, как говорили на озере, катер. У самого берега моторист Родион заглушил мотор, и катерок с разгона ткнулся в береговую щебенку. Спрыгнул лесничий, приехавший принимать у лесников заготовленную зимой клепку. Сошел Родион, неторопливый, медвежатый. Глаза у Родиона синие, слинялые. Оглядел костроминское семейство, высыпавшее на берег, заулыбался:
— Никак у тебя прибыль, Михаил Афанасьич? Да ты что с ними делать-то будешь, солить или что?
Белоголовые костроминские ребятишки сгрудились вокруг матери. Сам Костромин стоял поодаль, большой, костлявый, ссутулив плечи. Кисти рук его, тяжелые, набухшие от работы, казалось, тянули плечи вниз. Маленькое лицо было сухо, а светлые глаза смотрели из-под полей старой фетровой шляпы отрешенно и кротко.
Костромин пожал руки лесничему и Родиону и заговорил тихим, на одной ноте, голосом:
— А я думал, нонче не скоро будете. Да вот лесники сказывали, льда много на низу.
— Льдом и шли, — сказал Родион. — Низовка бы ударила — и все, подымай лапки кверху. Пятьдесят километров скалы да медведи. На берег, кроме Белюша, нигде не выскочишь.
— Затерло бы, — убежденно вставил лесничий.
Так оно все и было, Костромин знал это, но Родион и лесничий прихвастнули особой своей, рисковой судьбой. Им хотелось, чтоб старик заметил эту их судьбу. Но Костромин не сказал ни слова, а пошел к катеру, подсунул ему под тупой нос шест, поддернул повыше на берег. Потом он отдал распоряжения своему семейству:
— Ты, Мотя, накрывай на стол, — сказал он жене. — Игорь, насбирай на берегу щепок, снеси в стайку. Колян, дров наруби, подбрось в костер. Рая, Анюта, вы картошку почистите в уху...
Семейство так и прыснуло во все стороны. И скоро уже загустел дымок над стайкой, прокопченным сараем, где к потолку была подвешена суковатая палка, и на суку висел большой семейный котел. Сварилась в котле уха, и семейство опять собралось воедино за столом; и вдруг оказалось, что есть в этом семействе еще один человек, молоденькая девушка, почти еще девочка. Никак не годились для ее длинных тонких ног голенастые кирзовые сапоги, топорщился на утлых плечиках от старших братьев доставшийся пиджачишко.