Проникнутое насквозь якобинскими идеями, это правительство, заботилось, прежде всего, о вопросах политических: о перестройке правительственного механизма, об улучшениях в составе чиновников, об отделении Церкви от Государства, о политических правах и т. п. Правда, рабочие клубы зорко следили за новыми правителями и часто заставляли их действовать по-своему; но даже и в этих клубах — всё равно, ораторствовали ли там буржуа или рабочие— преобладало буржуазное направление: в них говорилось очень много о политических вопросах, и оставлялся в стороне вопрос о хлебе.
Великие идеи, перевернувшие мир, были высказаны в эти революционные эпохи; впервые произнесены были слова, до сих пор ещё, через сто лет, заставляющие биться наши сердца. Но в рабочих кварталах народ продолжал голодать!
Как только вспыхивала революция, работа неизбежно приостанавливалась. Движение товаров прекращалось, капиталы скрывались. Фабриканту это было не важно; если он и не наживался с чужой бедности, то жил на свою ренту; но рабочему приходилось перебиваться изо дня на день. Голод закрадывался в его конуру.
Народ начинал бедствовать, и нужда, которую он терпел, становилась даже сильнее, чем когда бы то ни было при старых порядках.
«Это жирондисты морят нас с голоду», говорили, в 1793 г., рабочие в предместьях. Жирондистов гильотинировали и власть переходила в руки Горы, в руки Парижской Коммуны — Маратистов. Эти последние, действительно, заботились о хлебе и употребляли героические усилия, чтобы прокормить Париж. В Лионе, Руше и Колло д'Эрбуа устроили запасные магазины, но они располагали слишком незначительными средствами, чтобы наполнить их. Городские Советы делали всё возможное, чтобы достать хлеба; торговцев, которые прятали муку, вешали, — а хлеба всё-таки не было!
Тогда взваливали вину на королевских заговорщиков. Их гильотинировали — по двенадцати, по пятнадцати человек в день— служанок и герцогинь, — особенно служанок, так как герцогини были в Кобленце. Но если бы даже гильотинировали по сто герцогов и графов в день, то и это ничему бы не помогло.
Нужда всё росла. Чем могла помочь лишняя тысяча трупов, когда для того, чтобы жить, нужно было получать плату за труд, а этой платы не было?
Тогда народ начинал разочаровываться. — «Хороша ваша революция!» — нашёптывали рабочим господа реакционеры. «Такой нищеты прежде никогда не было!» И вот, мало-помалу, богачи приободрялись, выходили из своих убежищ и ещё более раздражали бедняков видом своей роскоши. «Невозможные», т.-е. богатые щёголи, наряженные в самые невероятные наряды, появлялись на улице, смело вызывая революционеров и твердили рабочим: «Полно, наконец, заниматься глупостями! Ну, что вы выиграли от Революции? Пора всё это бросить!»
Сердце сжималось у революционеров. — «Опять революция погибла!» говорили они между собой и уходили в свои норы, предоставляя событиям идти своим чередом.
Тогда являлась реакция, открытая и высокомерная, и совершала свой государственный переворот. Революция была убита, оставалось только растоптать её труп. И чего только не делали с этим трупом! Кровь лилась ручьями, белый террор рубил головы уже тысячами, наполнял тюрьмы, а оргии богачей начинались, ещё более буйные и вызывающие, чем когда-либо.
Таков был ход всех французских революций. В 1848-м году парижский рабочий отдавал в распоряжение республики «три месяца нужды», а когда через три месяца ему уже не было возможности больше терпеть, он сделал последнее усилие — и это усилие было затоплено в потоках крови.
В 1871 году Коммуна гибла от отсутствия борцов за неё. Она не забыла провозгласить отделение Церкви от Государства, но слишком поздно позаботилась о том, чтобы обеспечить для всех хлеб. В самый разгар борьбы, богатые господа в Париже потешались над коммунарами, говоря им: «Что ж, идите, глупые вы люди, защищать стены и рисковать жизнью за тридцать су (полтинник) в день, пока мы будем себе кутить по модным ресторанам!» Только в последние дни эта ошибка была понята и начали устраивать вольные столовые на средства Коммуны; но тогда уже было поздно: версальцы уже вступали в парижские укрепления.