Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, – он был сын запольского соборного протопопа, – и двумя следователями. Говорили уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и не хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
Больше всех суетился и хлопотал немец Штофф, как человек, достаточно освоившийся с положением местных дел. Он брал какие-то подряды, хлопотал об открытии местной женской прогимназии и реального училища, открыл какое-то таинственное «депо земледельческих усовершенствованных машин», и так далее, без конца. Время от времени он тоже исчезал из города и шнырял по уезду, выискивая какие-то новые дела. Впрочем, его деятельность скоро обнаружилась, когда Май-Стабровский купил в уезде упраздненный винокуренный казенный завод и назначил его своим главным управляющим. Были и свои винокуры, но это был народ все мелкий, работавший с грехом пополам для местного потребления, а Стабровский затевал громадное, миллионное дело и повел его сильною рукой. Все устраивалось по последнему слову винокуренной науки. От Заполья до нового завода было верст сто, и туда отхлынула вся польская челядь, окружавшая Стабровского. Запольские купцы только смотрели и ожигались. Их «старинка» оставалась позади, а вперед лезли новые люди, удивлявшие своею пробойностью и прожорливостью. По старинке считали на тысячи и много-много на десятки тысяч, а тут сразу счет пошел на сотни тысяч.
– Что же это будет? – удивлялись недавние запольские богачи. – Что же нам-то останется? Все немцы забирают.
Винокуренный завод Стабровского находился всего в двадцати верстах от Суслона, и это сразу придало совершенно другое значение новому хлебному рынку. Для этого завода ежегодно имелось в виду скупать до миллиона пудов ржи, а это что-нибудь значило. Старик Колобов только ахнул, когда услышал про новую затею.
– Съест нас всех Стабровский, – говорил он, качая головой. – Мы тут мышей ловим, а он прямо на медведя пошел.
Новая крупчатая мельница действительно являлась ничтожеством по сравнению с грандиозным заводом. Было тут о чем подумать. Хлопотавший по постройке завода Штофф раза два завертывал в Прорыв и ночевал.
– Ты это что же затеваешь-то? – ворчал Михей Зотыч. – Мы тут вот мучку мелем, а ты хлеб собираешься изводить на проклятое зелье.
– Ничего, ничего, старичок. Всем хлеба хватит… Мы ведь себе только рожь берем, а вам всю пшеницу оставляем. Друг другу не будем мешать, старичок.
– Да я не о том, немецкая душа: дело-то ваше неправильное… да. Божий дар будете переводить да черта тешить. Мы-то с молитвой, а вам наплевать… тьфу!..
– Да ведь народу же деньги-то пойдут, старичок? Ах, какой ты!.. Теперь хлеб напрасно пропадает, а тогда на, получай наличными. Все будут довольны… Так-то!
– Богу вы все ответите за свои выдумки! – грозил Михей Зотыч. – Да и какой у вас бог? Ни бога, ни черта… Про совесть-то слыхал, Карл Карлыч?
– У нас сколько угодно совести, старичок.
– Так вы ее, совесть-то свою, в процент отдавайте… А я тебе скажу пряменько, немец: не о чем нам с тобой разговоры разговаривать… так, попусту, языком болтать…
Штофф только улыбнулся. Он никогда не оскорблялся и славился своим хладнокровием. Его еще никто не мог вывести из себя, хотя случаев для этого было достаточно. Михей Зотыч от всей души возненавидел этого увертливого немца и считал его главною причиной всех грядущих зол.
– Послушай, старичок, поговорим откровенно, – приставал Штофф. – Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да не знают, как его взять.
– Ну, заговаривай зубы, заговаривай, змей!
– А я понимаю одно: я имею свою пользу и должен дать пользу другим… Так?
– Уж ты дашь, что говорить… Даже вот как дашь… Не обрадуешься твоей-то пользе.
– Все зависит от того, как смотреть на вещи.
Хитрый немец проник даже к попу Макару. Едва ли он сам знал, зачем есть поп Макар, но и он тоже ест свой кусочек хлеба с маслом и может пригодиться. Поп Макар был очень недоверчивый человек и отнесся к немцу почти враждебно.
– Во-первых, я живу здесь уже двадцать лет и никого не касаюсь, – объяснил он откровенно, – и во-вторых, я ничего не понимаю.