Напрасно директор ломал голову, с чего это приклеилось к главному инженеру прозвище — Нолик. Прозвища не было, а было уменьшительное от Арнольда имя, которым его звали в детстве и до сих пор называли приятели.
Нолик не сразу понял уклад жизни Катиных родителей. Поначалу они ему казались то хитрыми, то ограниченными. Когда же понял, запротестовал. Благотворительностью можно заниматься, когда у тебя что-то есть. А у тестя пенсия с гулькин нос, у тещи — вообще инвалидная. И при таких-то доходах — игра в помощь другим. Отправлялись пятерки детям Вьетнама, в фонд Мира, слались телеграммы знаменитым, но лично им не известным юбилярам. Нолик этого выносить не мог. И не только потому, что все эти копеечные расходы никакого значения для дела мира не имели, а юбилярам телеграммы не прибавляли славы и радости, а потому что велась эта старческая благотворительность за счет других: его и Кати. Это они платили за квартиру, покупали продукты и вообще оплачивали все расходы. Тесть же, Андрей Мелентьевич, пописывал письма, путешествовал по разным учреждениям и, когда хозяин кабинета, у которого он добивался приема, недоуменно спрашивал: «А кто вам эта Анастасия Петровна Бондарева?», — тесть отвечал: «Никто. Я ее и в глаза не видел. Но человеку надо помочь».
Продавщицы в соседнем с их домом гастрономе отпускали старику продукты вне очереди, а во дворе владельцы легковых автомобилей то и дело предлагали: «Андрей Мелентьевич, могу подвезти».
Люди памятливы: не забывали, что это с его помощью сняли прежнего директора гастронома, а ветеранам войны позволили построить гаражи на задах двора.
Катя говорила мужу:
— Ты же знаешь отца, ради других он последнюю рубашку снимет.
Нолик отвечал:
— Конечно, снимет, она же ему ничего не стоила. Эту рубашку купили ему мы.
Они ссорились. Катя плакала. Старик однажды сказал ему:
— Ты человек беспочвенный, и я от тебя ничего хорошего не жду.
Вскоре после этого откровения с Катей что-то произошло. Стала считать, сколько они недоплачивают родителям за то за се, включая присмотр за Светой. Когда он приходил поздно, глядела на него враждебно; когда уезжал в командировку, с насмешкой говорила:
— Белья зачем столько чистого уложил? Как девка гулящая.
Под ним начинал качаться пол.
— Опомнись!
Катя дергала плечами, словно стряхивала с себя все прежнее.
— А с чего это на тебя кашель нападает, когда красивая женщина проходит рядом?
Такие вот дурацкие вопросы у нее появились.
Нолик пытался пресечь эти разговоры. Разве он виноват, что красив и женщины на него обращают внимание? В том, что жена переменилась, он видел влияние тестя, темного, хитрокорыстного человека.
— Ты посмотри на наш подъезд, — говорил он жене, — посмотри, какой чистотой он сияет в то время, как соседние подъезды прибирают с пятого на десятое. Что это? Случайность? Люди боятся твоего отца. Даже уборщица из жэка, над которой ни царя, ни бога, ни санитарной комиссии, работает в нашем подъезде, будто борется за звание лучшей уборщицы города.
Катя стойко его не понимала.
— И прекрасно! Если бы в каждом подъезде жил такой человек, как мой отец, везде было бы обслуживание на высоком уровне. Никто его не боится. Это ты его боишься. Вдруг он возьмет и выведет тебя на чистую воду.
Не каждый день было у них так напряженно, не каждую неделю вступал он в перепалку с женой. В конце концов он сумел от нее отделиться душой, брал после работы маленькую Свету и уходил с ней гулять, после ужина обосновывался на кухне с книгой или приемником, слушал музыку, приложив к уху наушник. Когда в его жизни появилась Людмила, он объяснял себе ее появление так: «Тесть и Катя вынудили меня к этой тайной связи. Катя никогда мне не верила».
Он работал тогда главным механиком на соседнем хлебозаводе. Выпускали на нем всего четыре вида продукции, производство было хорошо отлажено, и ремонтная служба не приносила особых хлопот. Этот отлаженный ритм залихорадило с появлением нового вида продукции — сдобного хлеба.