— Александр Иванович, Евгений Юрьевич, — прервал тишину Полуянов, — так как же будем с Громовой?
— Придется утвердить. — Волков с трудом погасил на лице улыбку. — Это очень интересное явление, и тут есть над чем подумать: как только мы утвердим Громову, как только она станет заместителем начальника цеха, так тут же впишется в эти самые рамочки. Волосы выкрасит в один цвет, в костюмчик деловой облачится, и вообще не узнаем ее. Давайте утвердим, вспомните тогда мои слова.
— Понятней вы не можете? — спросил Алексеев.
— Могу. Я уже говорил: Громова — талант. Для того чтобы вы в этом убедились, надо дать ей возможность проявить его. Это я к тому, что мы ею еще гордиться будем.
Федор Прокопьевич слушал главного инженера с интересом. Откуда в нем эта уверенность? И ведь не просто уверен, а, пожалуй, прав…
Уборщица заглянула в кабинет с недовольным лицом. Полуянов посмотрел на часы: безобразие, затянули, уже третья смена приступила к работе.
— Товарищи, — сказал он, — и самый последний вопрос на сегодня. Каравай. Болгарские гости приезжают к нам в понедельник. Каравай должен быть готов в воскресенье к вечеру. Кто у нас возьмется за выпечку?
— Я, — ответила Залесская. — Семен Владимирович Доля согласился предоставить для этого русскую печь.
— Вот это да! — ахнул Волков. — Работаем вместе, хлеб один едим, и не только едим, других кормим, а у человека дома — русская печь, и никто не знает.
Он все-таки нарвался, можно сказать, выпросил этот щелчок.
— Александр Иванович, — голос Полуянова прозвучал укоризненно, — зачем так? Все, кто здесь присутствует, знают эту легендарную печку. Не первую делегацию встречаем на комбинате, соответственно и каравай не первый…
Из заводоуправления вышли вместе, но как только попали на улицу, Волков, Филимонов и Залесская отделились, направились через дорогу к трамвайной остановке. Доля и еще несколько человек повернули направо, а Игорь Степанович, чьи «Жигули» стояли неподалеку, уткнувшись носом в каменную стену комбината, предложил подвезти Полуянова.
— Спасибо, — ответил тот, — я пешком.
Алексеев не стал уговаривать, развернул свою машину и умчался. Федор Прокопьевич пошел вдоль стены по неосвещенной стороне улицы.
— Федор!
Он узнал голос жены. Первая мысль, которая перехватила дыхание: «Что-то случилось с Мариной?»
Виктория вышла из-за выступа стены, шагнула к нему и остановилась. Он протянул руку, желая вывести ее из этого угла, но она, вместо того чтобы взять его руку, повернулась к нему спиной, и он услышал ее плач.
Это была его душевная ущербность: не выносил плача. Вместо сочувствия в нем возникало раздражение.
Но сейчас, когда Виктория, повернувшись к нему спиной, плакала в темноте, ее слезы отдались в нем собственной болью. Он уже понял, что с Мариной ничего не случилось. Виктория ждала его со своей бедой.
— Федор, помнишь, как мы ездили к бабке Анфисе?
Он помнил. Бабка Анфиса умерла лет десять назад. С ней уже ничего не могло случиться.
— А ты помнишь, что я сказала, когда в том цехе, где ты начинал, случился пожар и тебя должны были судить?
Пожар он помнил, а что она сказала тогда, — забыл.
— Я сказала: ничего не бойся, нас двое, я поеду с тобой в самую далекую тюрьму, буду с тобой где-нибудь рядом, если не устроюсь в самой тюрьме прачкой, на кухне, где угодно. Неужели ты не помнишь, что я тебе говорила тогда?
— Кажется, что-то такое говорила. Но к чему ты это все?
— К тому, что нас было двое, а сейчас ты один и я одна.
— И ты пришла сюда поплакать об этом?
— Нет. Я пришла тебе сказать, что если ты решил уйти со своей должности, то делай, как считаешь нужным, и не сомневайся во мне.
Какие там сомнения, он ее просто не брал в расчет, думая о своем будущем. Она была и есть. К его работе она не имела никакого отношения.
— А я подумал, не случилось ли чего с Мариной.
— С Мариной ничего такого не случится, она не одна. Михаил ее в армии, но она все равно с ним.
Он устал. Голова гудела от трудного дня. Слезы Вики и этот разговор добавили усталости.
— Я еле держусь на ногах. Сядем в трамвай.
В трамвае он задремал, мелькнул даже сон: сидит на бережку с удочкой, а на траве рыбина, живая, хвостом бьет.
— Приехали, — сказала Виктория, — просыпайся.
Дома она ему сказала:
— Я хотела помочь тебе, протянула руку, а ты уснул.
Как просто все: протянула руку, он взял ее, и они пошли по жизни новой широкой дорогой. А он шага в новую сторону сделать не может. Что-то сковало: подумай, хорошенько подумай. Может, это у тебя период такой, уныния и спада? Появился Волков, веселый, здоровый, и придавил. Костин лавировал, не наваливался.