Потом вернулся из отпуска, а на ее месте — новая кассирша, молодая, пышущая здоровьем, из тех, что, не дожидаясь людского мнения, сами себе выносят приговор: красавица. Покупатели, которые вскидывали на нее глаза, видимо, уже одним этим оскорбляли ее. Она морщила белый высокий лоб, нижняя губа выпячивалась, глаза выражали изнеможение. Только с появлением новой кассирши Федор Прокопьевич понял, каким деликатным, приветливым человеком была старушка. Та никого не преследовала взглядом, хотя наверняка тоже несла службу надзора: хлебные магазины в их городе первыми отказались от продавцов, и кассирам было поручено следить за порядком.
«Неужели бывают случаи, — спросил однажды Полуянов новую кассиршу, — что кто-то пытается унести хлеб, не заплатив за него?» Она сощурила глаза, изнеможение в них сменилось презрением, но Федор Прокопьевич сказал мирным голосом: «Идите к нам на комбинат. Здесь вы завянете, а у нас расцветете еще краше». Сказал и сам удивился: вон до чего довел кадровый вопрос, скоро на улице начну останавливать прохожих, зазывать на хлебное место. Не успел подумать так, а девица уже кричала визгливым голосом: «Елена Ивановна! Я вам говорила! Опять пришлепал этот и опять пристает!»
Вышла заведующая магазином, извинилась. Полуянов ушел с печальным чувством, что больше в этот магазин он не ходок. И не заходил больше месяца.
А сегодня ноги сами привели: забылся, задумался. Очнулся, когда увидел перед собой кассиршу. Она узнала его, вспыхнула, потупилась, а он от неловкости — нашел с кем враждовать — направился к хлебным полкам. Теперь надо было вести себя как настоящему покупателю: выбирать хлеб, расплачиваться и уносить с собой, а у него в руках ни портфеля, ни хозяйственной сумки, только папка, опоясанная «молнией». Он выбрал батон, темно-желтый, с коричневыми краями нарезки, выпеченный на поду. От листов они уже давно отказались — выпечка на листах тормозила механизацию, хотя батоны получались с более мягкой коркой. Протянул пятнадцать копеек, получил сдачу, и в этот момент тонкий, словно пробившийся сквозь стену, женский голос заставил его вздрогнуть:
— Довесочек подайте, люди добрые.
В первую секунду ему показалось, что в проеме между окном и кассой стоит прежняя кассирша: тот же беретик, то же маленькое с острым подбородком личико. Но это была другая городская старушка, в аккуратном старом пальтишке с беличьим воротником, в суконных ботиках на тонких ногах. Он хотел спросить: «О чем вы, бабушка? Какие нынче довесочки? Поглядите, и весов-то в магазине нет», — но не смог: ему уже казалось, что возле окна стояла эвакуированная женщина, без возраста, похудевшая за годы войны, износившая свои пальто и беретик.
Полуянов жил в войну в детском доме, но знал эти довески, они лежали поверх хлеба. Несли, прижимая ладонью довесок к хлебу, а хлеб к груди, стараясь не глядеть в ту сторону, где возле стены стояли старушки, не слышать их шепота: «Довесочек подайте, люди добрые».
Ослабшей рукой Федор Прокопьевич протянул батон женщине, она прижала его к груди и поклонилась. Оглянувшись, он увидел испуганные глаза кассирши.
— Она больная… — зашептала кассирша. — Стоит просит, потом сын ее, такой пожилой дядечка, уводит…
Полуянов никогда не задумывался, как это он, родившийся на лесном кордоне, не видевший ни книжки, ни детской игрушки до десяти лет, сумел стать образованным, современным человеком, руководителем крупного пищевого предприятия. Детство, которое за многими тянется по жизни и бьет своими изъянами, ему не мешало. Его словно не было.
Детские годы прошли в лесной глуши, без сверстников, без речки, среди старых людей. Об отце мать ему никогда не рассказывала, да он и не спрашивал. Мать работала на лесоповале, рубила сучья, а он жил при бабке Анфисе, чужой старухе. Над Анфисой висела какая-то тайна, она жила без паспорта. Пекла хлеб, стирала мужские тряпки, держала свиней и кур, вела хозяйство. Осенью бабка уходила в кедрач сбивать шишки, там где-то у нее была землянка. Возвращалась с мешком, тяжело перекинутым через плечо, полным вылущенных из шишек кедровых орехов. Потом бабка Анфиса жарила орехи на большом железном листе, отсыпала горячие ему в ладони и учила, что говорить, когда спросят на базаре, откуда такие.