Старик невесомо покоился в кресле, его густая седая шевелюра отливала голубизной. Слова хозяина кабинета не смутили его, весь вид старика словно говорил: ваши расхожие истины мне уже давно без интереса и пользы.
— Мои воспоминания — это утеха памяти. Человек помнит все, но вспоминает только то, что хочет вспомнить. Опыт прошлого — отнюдь не в воспоминаниях людей. А в их труде — духовном и материальном. А воспоминания — это особый род литературы, мемуары. В этом жанре вспоминается не подлинная прошлая жизнь, а ее более сюжетный, отредактированный вариант.
Федор Прокопьевич только потом разобрался, с чего это он так накинулся на старика, спорил с ним, горячился, удивляя Филимонова. Это был голод по дружескому общению, по разговору не производственному, не семейному, как с Викой, а по тому, в котором участвует душа.
Они довольно долго спорили, и старик убедил его. Если бы воспоминания обучали, то человечество, даже сидя в каждом классе по столетию, давно бы уже обучилось, стало мудрым, не совершало бы жестоких ошибок. Каждое новое поколение просто бы загоняли в читальные залы библиотек, и оно бы там начинялось замечательными воспоминаниями от первых восстаний рабов до поучительной судьбы Анны Карениной. Но все дело в том, что история человечества — не моя история, и Анна Каренина прожила не мою, а свою жизнь.
— Но все-таки что-то же остается? — Федор Прокопьевич не мог скрыть своей растерянности.
— Остается, и немало, — согласился старик, — в этом вы правы. Человечество кое-что усваивает из опыта прошлого. Одного только не может усвоить: много жрать, когда есть еда, вредно. Надо питаться умеренно, тогда век будет длинным, а здоровье отменным. Согласны?
«Жрать» в устах старика прозвучало вызовом.
— Согласен, но не вижу связи между обжорством и историей человечества.
— Богатство — есть обжорство. Стремление к нему — корень зла всех времен и народов.
— Это мы проходили, — сказал Федор Прокопьевич, улыбнувшись, чтобы старик не чувствовал себя философом, изрекая «общие места», — И все-таки будем вспоминать, будем обучаться, хоть мы и не очень способные ученики. Выхода ведь другого нет?
— Есть, — ответил старик, — но мы его словно нарочно заваливаем камнями, этот выход. Человек должен жить долго и хорошо — я согласен с этим. Но только надо подробно и четко объяснить, что входит в понятие «хорошо». Быть сытым, иметь квартиру, не испытывать унижения перед Иваном Петровичем: у него штаны за двести рублей, а у меня за восемнадцать… Я ученый, ты рабочий, он колхозник — мы все, независимо от профессиональной принадлежности, должны жить хорошо. Что же это такое — наше общее хорошо?
— Что же?
— Идея. Наша идея. Хорошая квартира — это хорошая квартира, как и хорошая одежда — всего лишь хорошая одежда. Спорить тут не приходится: и в хорошей квартире, и сытым, и в замечательном костюме можно быть большим подлецом. Этот мир еще строить и строить. Пока еще в нем по-настоящему счастливы только борцы.
— Но ведь у всякой борьбы должен быть свой день Победы, — сказал Федор Прокопьевич.
— Жаждете в чистом виде конечного результата? Всемирный день победы — нигде не стреляют, не голодают, убийцы идут на могилы своих жертв с букетами белых роз?
Слишком неожиданно он явился, этот старик, взбудоражил, взволновал. Филимонов глядел на него, нахмурив лоб: все ли правильно говорит, не несет ли какой политической отсебятины? И даже Федор Прокопьевич, восхищаясь молодым пылом бывшего директора, мельком подумал: конечно, это стоящий разговор, но подзатянулся. Как там в хлебном цехе сегодняшние замесы?
Можно было бы на эту тему еще поговорить с бывшим директором. Но Филимонов не дал. Вскочил, взглянул на часы, подставил ладонь под локоть старика и повел его к двери.
После юбилея Победы, на котором Серафим Петрович выступил с рассказом о военных днях на хлебозаводе, у них началось что-то вроде дружбы. Полуянов побывал в гостях у Серафима Петровича. Тот жил один в большой, музейной красоты квартире. Федора Прокопьевича сковала эта красота: кино какое-то, а не быт. В кинофильмах его возмущали подобные интерьеры: по каким, интересно, жилищным нормам утверждали исполкомы метражи подобных квартир и откуда, позвольте, сия глубокоуважаемая мебель? Но вот он вошел в такую квартиру и мог бы задать хозяину эти вопросы и получить на них ответ. Мог бы, но не смог. Кто его знает. Может, положена заслуженному старику такая квартира. Не у всех жизненная теория совпадает с житейской практикой. Старик наверняка понимает, что излишки его квартирного пространства спасли бы многодетную семью от многих трудностей, но не спешит сотворить эту справедливость.