Он уложился в минуту. Вошел в подсобку, оглядел их живописные позы — одна златокудрая, с белым гребнем на макушке, сидела нога на ногу на журнальном столике — и сказал:
— У нас в городе есть замечательное профессиональное училище. Два профиля: хлебопекарный и по ремонту, а также наладке машин. Закончите через три месяца свой восьмой «Б» и ловите счастье, поступайте в это училище. Подробно об этом вам расскажет во время экскурсии начальник лаборатории нашего хлебокомбината Анна Антоновна Залесская.
Повернулся и вышел. Сел за стол и понял, отчего такое настроение. Как вошел утром в кабинет, так и нахлынуло, окутало. Давило, пока не вспомнил, откуда эта муть приплыла. Но, слава богу, понял, и теперь самое время разобраться.
Началось все с бригадира ремонтников Колесникова, тяжелого, неразговорчивого человека, угрюмость которого действовала на многих парализующе. Накануне поздно вечером Колесников вошел в кабинет, положил на стол заявление, сел в кресло и обратил к директору свой затылок. Может быть, просто смотрел на дверь, опасался, что кто-нибудь войдет и увидит его здесь. Но Полуянов расценил его позу иначе: не желает на меня глядеть. Ну что же, насильно мил не будешь, тем более что в бумаге, которую ты предъявил, как раз и говорится: не милы вы мне, решил я от вас дать тягу.
— Какая причина? — Полуянов не испытывал к Колесникову ничего, даже любопытства. Он был ему давно известен. Такие вот малокультурные кадры и захламили ремонтную службу. Уходите — скатертью дорожка. Но все-таки поговорить перед расставанием надо. — Вам еще четыре года до пенсии, а вы решили уйти. Нашли что-нибудь более интересное?
— Ничего мне искать не надо, — ответил Колесников, повернув к нему большую голову, но не глядя в глаза. — Меня с моей специальностью днем с фонарем ищут.
Скажите, какое самосознание! С фонарем! Честней будет сказать, с поллитрой. Только за ней вы и побежите, другим вас ничем не завлечешь. Федор Прокопьевич мало общался раньше с Колесниковым, тот был из подразделения главного инженера, возглавлял бригаду по мелкому ремонту, в основном столярные работы: дверь перевесить, рамы подбить, тару сколотить. «Мой арьергард», — шутил Костя, пребывая в уверенности, что ни Колесников, ни его орлы понятия не имеют, каким образом можно дознаться, что означает слово «арьергард».
— Конечно, без работы не останетесь, — сказал директор Колесникову, — но что все же за причина, почему от нас уходите?
— Я тут работал как мог, старался без малого двадцать лет. Выговор давали — не спорил. В премии отказывали — не плакался. А подлянку переносить не желаю, — хриплым голосом сообщил Колесников. Охрип он давно, но сейчас казалось, что от волнения.
— Какую… — Полуянов не решался повторить эту «подлянку». — Какую же такую несправедливость вы обнаружили? Давайте начистоту. Обвинение серьезное.
И Колесников рассказал. Сначала Федор Прокопьевич ничего не понял: какой-то «подсадной», какой-то «кабан»… Потом разобрался. Оказалось, что «кабан» — это сам Колесников, а «подсадной» — новенький ремонтник Миша Гуськов. Этого Гуськова, по словам Колесникова, Костин «обработал и сделал в бригаде своими ушами». Парень подслушивает, шпионит, а потом всех продает. С Гуськовым был у Колесникова разговор, тот от всего отказался, но факт, что он доносит все Нолику, остался фактом.
— Чушь все это, Колесников, и глупость, — расстроился Полуянов, — слушать нечего. Быть такого не может, значит, и не было ничего похожего. Заберите свое заявление, придете с ним позже. Постараюсь разобраться.
Обычно Федор Прокопьевич не разглядывал Костина, просто ощущал его присутствие в своем кабинете. Когда же взглядом задерживался на лице Арнольда Викторовича, на его ладной, спортивной фигуре, то помимо воли восхищался: красивый, подлец. И сейчас, мельком взглянув на главного инженера, он подумал о нем теми же словами, а вслух спросил:
— Что у вас произошло с Колесниковым? Написал заявление, собирается уходить. Обижен.
Костин поставил локоть на стол, погладил ладонью щеку. Что известно директору? Федор Прокопьевич поспешил ему на помощь:
— Начинайте сразу с Гуськова.
Арнольд Викторович улыбнулся, сомнений больше не было: директору кое-что известно.
— Арьергард, Федор Прокопьевич, есть арьергард. Тут свои законы, свои методы. Да, Гуськов, с определенной точки зрения, их предает. А каким способом еще можно узнать, кто из них в обеденный перерыв побежит в винный отдел, кто прихватит пару коробок с тортами, так сказать, через забор, навынос, а кто вообще в рабочее время выстругает что-нибудь для дома, для семьи, точнее — для продажи?