Мы еще не собирались расставаться, когда зазвонил телефон. Генерал поднял трубку.
— Да… у меня. Да, отправили два часа назад, — сказал он и посмотрел на меня. — Даю ему трубку.
Я сразу узнал голос генерала Бурназяна.
— Разыскиваю его, понимаешь ли, по всему фронту, а он чаи распивает, — загремел Аветик Игнатьевич. — Дело есть. Утром еду во фронтовой госпиталь. Ты давно хотел там побывать. Вот тебе и оказия…
Действительно, я как-то говорил начальнику медицинского управления, что хочу изучить организацию питания больных и раненых, познакомиться с работой продовольственной службы фронтового госпиталя. Каких-то серьезных жалоб на качество пищи, претензий к работникам службы питания к нам из госпиталей не поступало, но мне самому хотелось встретиться и побеседовать с людьми, работающими на этом очень трудном и ответственном участке. От них, работников продслужбы, ведь во многом зависел успех лечения бойцов, их настроение и способность снова стать в строй.
«Значит, Бурназян не забыл о нашем разговоре», — подумал я, хотя был совершенно уверен, что не только это заставило генерала разыскивать меня. Видимо, были для этого основания более весомые. Как позже выяснилось, это было действительно так. Генерал Д. И, Андреев приказал Аветику Игнатьевичу срочно выехать в госпиталь, так как поток раненых, поступающих из частей, слишком далеко продвинувшихся вперед, значительно возрос, надо было принять срочные меры для их размещения, и начальник тыла фронта порекомендовал генералу Бурназяну захватить с собой и меня.
Мы выехали незадолго до рассвета. Дорога шла большей частью лесом, иногда вырывалась на невспаханные поля, уже озелененные ранней весенней травой. Пахло парящей землей, прошлогодним подопревшим сеном.
— Красота-то какая вокруг, — не удержался Бурназян. — И почему мы, понимаешь, ее не замечаем, привыкаем к ней, как к своему здоровью, которое тоже начинаем ценить только тогда, когда его теряем…
В госпиталь мы приехали, когда солнце уже поднялось над верхушками деревьев и лучи его весело играли на стеклах домов. Бурназяна ждали. Выйдя из машины, он сразу попал в окружение врачей и медсестер. Улучив момент, я сказал генералу, что отправляюсь по своим делам.
Разыскал начпрода — высокого, сутуловатого майора, и мы вместе побывали на складах, прошли по кухням, поговорили с поварами. Потом вместе зашли в палаты, чтобы побеседовать с пациентами, узнать их мнение о питании в госпитале.
В палате, куда мы зашли с майором и сопровождающей нас сестрой, было человек десять. У кого перевязана рука, у кого нога, у кого шея, но все выглядели вполне бодро. Молодые, отдохнувшие парни собрались у стола и о чем-то оживленно разговаривали, но, увидев нас, вдруг замолчали, с любопытством и удивлением рассматривая пришельцев.
— Этим здесь быть недолго осталось, — пояснила медсестра, молоденькая, со вздернутым носиком девушка. — Скорее бы их выписывали. Сладу с ними нет.
— Озоруют? — спросил я сестру, но она лишь махнула рукой и зарумянилась.
— Мы, Зиночка, рапорт на имя начальника госпиталя написали, — совершенно серьезно сказал плотный боец с большими, по-девичьи розовыми губами. — Вот прочтите.
Он попытался подать сестре исписанный лист бумаги. Та не приняла его и укоризненно покачала головой:
— Опять что-то надумали. Хоть бы товарища полковника постеснялись…
— Прочтите, Зиночка. Не то я оглашу, — не сдавался красноармеец. — Разрешите, товарищ полковник? Собственно, я могу так, своими словами… Просим оставить нас в госпитале на сверхсрочную в силу того, что все находимся в совершенно расстроенных чувствах. Зиночка для нас — удар в сердце. Пока не узнаем, кого она осчастливит своей любовью, из госпиталя не выйдем. Так я говорю, ребята?
Раненые заулыбались, молча и виновато посматривая на меня: шутка-то была припасена для Зиночки, и сейчас этот номер был неуместен — все, кроме автора письма, это, как я понял, видели.
— Хватит! — резко оборвала Логинова сестра. — Товарищ полковник поговорить с вами хочет.
Бойцы выждали, пока я сел, разместились кто где мог за столом. Сначала беседа шла скованно: я спрашивал, а они односложно отвечали. Потом постепенно разговорились, стали рассказывать о себе, по крайней мере, о том, где и как получили ранение. На лечение и питание в госпитале никаких жалоб не было.
В нашем разговоре не принимал участия лишь один, как принято было тогда в госпиталях говорить, выздоравливающий. Он лежал на угловой койке, натянув одеяло до подбородка, и, как мне показалось, неотрывно смотрел на меня. Я тоже иногда бросал на него взгляд. Казалось, будто когда-то знал этого человека. Когда прощались и я, подойдя к стоявшей в углу койке, протянул руку раненому, тот слабо пожал ее и тихо спросил: