Петрова под конвоем отвели на станцию в Особый отдел. Штабные его — рыжий и длинноволосый — скрылись в неизвестном направлении. Отряд постановил: позиций не оставлять и до назначения нового командира быть командиром Ивану Горе.
— Ладно, товарищи, — ответил на такое решение Иван Гора. (Происходило это там же — на летучем митинге.) — Я не военный, вызнаете. Но коммунист должен уметь командовать, я буду вами командовать в этом бою…
Иван Гора оправил просоленную рубашку, подтянул ремень на тощем животе, пятью пальцами влез в пыльные волосы, откинул и несколько пригладил их и мельком покосился на Агриппину. Она стояла тут же, среди шахтеров, держась обеими руками за штык винтовки, и мрачно, неподвижная и бледная от сдержанного волнения за Ивана, пристально глядела на него.
— Отдаю первый приказ… В боевой обстановке я — голова, вы — мои руки… Значит: повиновение смертельно беспрекословное… (Кто-то на это крякнул. Он, не допуская до разговора, повысил голос.) Митинг окончен, товарищи… Все возражения принимаю после окончания боя… Слушать приказ: первое — занять окопы, в кучу не сбиваться, лежать на дистанции пяти шагов. Второе — панически не тратить патронов и вообще не поддаваться никакой панике… Третье — твердо помнить, что наступающий враг — наш и всего мирового пролетариата классовый гнусный враг… Свинец и штык — единственный метод борьбы с классовым врагом. Колебания и трусость здесь не имеют места…
За эти дни Иван Гора несколько присмотрелся к военному делу. Отдав приказ, тотчас пошел выставлять сторожевое охранение. Шахтерам его речь и твердость понравились. Из окопов полетела земля, — рыли — кто лопатой, кто ковырял штыком и выкидывал горстями. Иван Гора, расставив секреты, вернулся и шагах в тридцати позади линии на бугре сам выкопал себе командирский окопчик. Агриппине он велел быть при себе для связи.
— Вот накачал делов, Гапа, — негромко сказал ей Иван. — Как я поступаю? Все равно — как бегу с крутой горы… Поступаю, как авантюрист…
Агриппина не поняла этого слова, но кивнула утвердительно.
— Меня, конечно, потащат за эти дела в Особый отдел. Что я отвечу? Я отвечу: товарищи, я зарвался, но я поступил по революционной совести…
— Знойно, — сказала Агриппина. — Бойцы пить хотят, а воды нет.
— Правильно. Поправляй первую ошибку командира…
Иван Гора, сидевший на бугре, на кучке выкинутой земли, разговаривал будто сам с собой и будто сам над собой посмеивался, но большие руки его, лежавшие на коленях, дрожали.
— Положи винтовку, дуй в село, Гапа… Найди, откуда хочешь, бочку-водовозку, коня или волов — вези сюда воду. На, возьми наган…
Агриппина положила винтовку, взяла у него наган и летучим шагом — в пузырящихся по ветру казацких шароварах — побежала в сторону мельниц. Иван Гора решительно не понимал, — что ему теперь как командиру делать… А что если враг проманежит их без боя до самой ночи? Ползучий гад Петров нарочно не заготовил ни кухонь, ни довольствия. Настроение у бойцов упадет. Бойцы оголодают. Чтобы не дрожали руки, Иван постукивал пальцами по коленям. В это как раз время и появились немецкие разъезды на холмах. У Ивана точно жернов отвалил от груди. Он вскочил, глядя из-под ладони в даль степи, зыблющейся прозрачными волнами зноя… Побежал к окопам:
— Бойцы! Враг показался. Хладнокровно подпускайте его на пятьсот шагов… Хладнокровно лежите около заряженных винтовок…
Затем из-за мельниц вылетел фиат с Артемом и Рудневым.
Немного позднее с севера к Лихой подходил отряд Лукаша. Десятки телег с тяжело раненными тянулись за ним по степной дороге. Отряд оставил фронт под Каменской только вчера вечером, смененный полком отчаянного Гостемилова. Шли без отдыха — худые, обросшие, с запекшейся на лицах своей и чужой кровью. Многие — босиком, иные — по пояс голые, потому что рубахи были изодраны на бинты. Облизывая черные губы, бойцы таращились на волны степного зноя, кажущиеся прохладной рекой на горизонте.
Все ждали последнего боя и, наконец, отдыха в своем эшелоне, оставленном шесть дней тому назад. Командир Лукаш шагал рядом со знаменосцем. Когда уже и ему начинал мерещиться красноватый мираж сквозь раскаленную пыль, Лукаш говорил знаменосцу:
— А ну! Бодрей!..
И, обернувшись к нестройной толпе бойцов, пятясь, запевал хриплым тенорком украинскую, веселую, чтобы ноги сами ходили…
Со стороны Лихой все яснее доносились громовые раскаты, а вскоре и виден стал дым, поднимавшийся, как тучи. Было несоответствие между размерами этой боевой грозы и кучкой измученных людей, бредущих туда, чтобы ударами штыков проложить себе дорогу. Но бойцы уже притерпелись, и подтянулись, и оживились, когда вдали стали различимы охваченные огнем пылающие мельницы на меловых холмах над Лихой.
Оставив часть отряда для охраны телег, Лукаш повел остальных вдоль полотна к станции. Не дошедшие туда эшелоны стояли пустыми. На станции горело в нескольких местах. Справа, с холмов, приближалось крутящееся облако пыли. Лукаш начал махать на бойцов: «Ждите, не стреляйте». Полсотни всадников пронеслось мимо, обдавая пылью и конским жаром. «Сволочи!» — закричали им вдогонку. Дело оборачивалось, видимо, совсем скверно: фронт бежал.
Под давлением немцев красные отряды, теряя связь, отступали по широкому плато. Появление Ворошилова восстановило некоторый порядок. Узнали его гнедую лошадь, когда он остановился на бугре, оглядывая размеры бедствия. Он поскакал к уходящим от пулеметного огня пригнувшимся фигурам.
— Штаны потеряешь! Остановись!
Заскочив вперед, натянув удила, опираясь рукой на круп коня, кричал:
— А ну! Вперед! Давай!
Мчался дальше на хрипящем гнедом и с седла свалился в окоп к шахтерам.
— Ребята, брюхо пролежали! Давай вперед!
Тяжелые, как медведи, шахтеры поднимались и бежали за командармом, покуда он, задохнувшись, не присаживался на корточки…
— Окапывайся! Кто у вас командир?
К нему подошел Иван Гора. Пули то и дело просвистывали мимо ушей. Ворошилов крикнул ему:
— Не рисковать!
Иван Гора сел на коленки, глядя ему в глаза…
— Это опять ты? А где командир Петров?
— Ликвидировали.
— Правильно. Твой отряд фланговый. Ты сейчас держишь весь фронт. Понятно тебе? (У Ивана Горы в воспаленных глазах мелькнул ужас.) Держать до последнего…
— Разрешите вопрос, товарищ командарм…
— Ну?
— Насчет обдирания трупов…
— Чего?
— Немецких.
— Чего?
— Считать это мародерством? Или как? Ребята мои голые, босые…
— Тебя — что — в голову контузило?
— Контузило, товарищ командарм… Ребята мои сутки не евши… Озверели… Одно им, — давай штыковой… Давай им башмаки, штаны, куртки с интервентов…
Говорил он, точно лаял, придвинувшись к лицу командарма, — большой нос и рот у него были перекошены от боли. Ворошилов понял, что если сейчас рассмеется (а был он впечатлителен и смешлив), — чудак обидится на всю жизнь.
— Соображать еще можешь?
— Могу, товарищ командарм.
Тогда Ворошилов указал ему на бугры — впереди: их надо было занять во что бы то ни стало и держаться на них до ночи.
Ворошилову бегом подвели коня, вел его под уздцы, — как показалось, — чернобровый юноша-мальчик, с осунувшимся, растерянным, свирепым лицом…
— Он час без памяти лежал, он тебе не говорит этого, — сказал мальчик женским срывающимся голосом… (Коня задело пулей по уху, взмахнул башкой.) У него и морду-то всю перекосило…
— Ну? — Ворошилов нетерпеливо рванул повод.
— Ты уж пришли снизу кого-нибудь подсобить… Ворошилов кивнул, вскочил в седло, ускакал в сторону горящих мельниц.
Конец этого дня был ужасен. Конные и пешие немцы напирали, казалось, со всех сторон. Их пушки ревели по всему горизонту. Низко проносились аэропланы. Вся степь кипела взрывами, будто сама земля лопалась, извергая ураганы праха. Пылью и дымом застилало медное солнце.
На станции горели вагоны, взрывались платформы со снарядами. Пути были осыпаны дымящимися осколками, безобразно валялись трупы, ползли, кричали раненые. Валил пар из боков раненых паровозов, иные завалились кверху колесами. Усиливающийся артиллерийский огонь разметывал все, что еще оставалось нетронутым.