В другой раз я увидел ее в коридоре возле кабинета Муллера: в корзине для белья она устроила колыбель для своей куклы; светлые волосы, ниспадающие на хрупкую детскую шею, казались в полумраке прихожей почти зеленоватыми, и я услышал, как она, склонившись над куклой — самой куклы было не видно — тихо напевает загадочную мелодию, время от времени вставляя в нее совершенно непонятное слово, а может, имя: Зувейя-зу-зу-зувейя; а когда я проходил мимо, она подняла глаза и на меня глянуло худенькое, бледное личико в обрамлении длинных, тонких прядей золотистых волос. Выходит, эта девчушка и есть та самая Хедвиг, для которой я теперь подыскал комнату.
Надо заметить, что комнату, какую заказал мне Муллер, ищут в нашем городе, наверное, тысяч двадцать желающих; а комнат таких на весь город, пожалуй, от силы две, а то и вообще одна, и сдает такую комнату разве что некий безвестный ангел, чудом затесавшийся среди прочих смертных, — мне-то повезло, у меня как раз такая комната, я нашел ее в ту пору, когда упросил отца забрать меня из интерната. Комната просторная, небогато, но удобно обставленная, и все четыре года, что я в ней живу, длятся как один миг бесконечного блаженства; при мне здесь родились дети хозяйки, младшему я даже стал крестным отцом, потому что именно я среди ночи вызвал акушерку. В первые месяцы — я в ту пору все равно вставал ни свет ни заря — я согревал Роберту молоко и кормил его из бутылочки, потому что сама хозяйка, вымотавшись за ночь, по утрам крепко спала и у меня не хватало духу ее будить. Муж у нее — один из тех лентяев, кто выдает себя за «художника по призванию», чей талант сломлен превратностями судьбы и незаслуженно обойден славой: он готов часами оплакивать свою утраченную юность, якобы загубленную войной.
— Нас обманули, — сетует он, — украли у нас лучшие годы жизни, самый расцвет, от двадцати до двадцати восьми...
Прикрываясь этой своей украденной юностью, он занимается всяческой ерундой, а жена не только смотрит на это сквозь пальцы, но даже поощряет и финансирует его причуды, — он, видите ли, пишет картины, проектирует дома, сочиняет музыку... Ни того, ни другого, ни третьего, — по крайней мере на мой взгляд, — он толком не умеет, хотя время от времени кое-какие заработки ему перепадают. По всей квартире на стенах красуются его эскизы: «Вилла писателя в Альпах», «Вилла скульптора» и так далее, и на всех этих эскизах полным-полно аккуратных, искусственных деревьев, как их рисуют архитекторы, а я ненавижу эти архитектурные деревья, потому что вот уже пятый год любуюсь на них изо дня в день. Советы его я принимаю молча, как микстуру, которую выписал по дружбе знакомый врач.
— У нас в городе, — начинает он издалека, — в ваши годы, когда я тоже еще гулял холостяком, мне пришлось пройти через такое, чего я врагу не пожелаю, а тем более вам, — и я должен смекнуть, что он имеет в виду квартал проституток.
Вообще-то муж моей хозяйки по-своему очень даже милый человек, но, на мой взгляд, полный болван, единственная одаренность которого проявилась в умении сохранить любовь своей жены и наплодить с ней очаровательных детишек. Хозяйка же у меня — высокая, белокурая красавица, в которую я одно время был влюблен до беспамятства: тайком целовал ее передник, ее перчатки, а от ревности к ее болвану-мужу не мог заснуть по ночам. Однако она любит его, так что, выходит, мужчине вовсе не обязательно быть работящим и вообще преуспевать, чтобы пользоваться любовью такой женщины, — женщины, которой я до сих пор восхищаюсь. Иногда он стреляет у меня немного деньжат, чтобы сходить в одно из так называемых артистических кафе, щегольнуть там аляповатым галстуком и нечесаной шевелюрой, вылакав целую бутылку дешевого шнапса, — и я даю ему эти несколько марок, потому что боюсь обидеть его жену, унизив его отказом. А он знает об этом и пользуется, потому что наделен той хитростью, без которой все лентяи подохли бы с голода. Он и есть лентяй, но из тех, кто всем видом старается показать, будто его жизнь — сплошная импровизация, а он, мол, по части импровизации большой мастак, хотя я-то уверен, что он даже этого толком не умеет.
Мне всегда казалось, что второй такой комнаты, как у меня, не сыскать, — тем сильнее было мое изумление, когда я нашел для дочки Муллера почти такую же в самом центре, в старом городе, в доме, где салон-прачечная, куда я регулярно наведываюсь по службе — проверяю, не износились ли резиновые прокладки, меняю обветшалую проводку, чтобы не закоротило, подкручиваю для профилактики слабые болты. Я люблю старый город, эти уютные кварталы, что за последние полвека меняли своих жителей и домовладельцев словно почтенный старый фрак, — бог весть когда надетый однажды к свадьбе, он потом переходит к обедневшему дядюшке, который в свободное время не брезговал приработками музыканта, а после, заложенный, да так и не выкупленный родней этого умершего дядюшки, фрак из ломбарда попадает на аукцион и перекочевывает в руки костюмера, а тот по умеренной цене сдает его напрокат обнищавшим аристократам, внезапно приглашенным на прием к послу некоего зарубежного государства, местонахождение которого они тщетно пытаются разыскать в географическом атласе своего младшего сына.