Всего больше приводил в восторг Михея Зотыча аршинный зауральский чернозем.
– Вот так земля! – восхищался старик. – Овчина овчиной!
– Уж я тебе говорил, што удобрять здесь землю и не слыхивали, – объяснил Вахрушка. – Сама земля родит.
А какие попадались деревни и села – одно загляденье. Хоть картину пиши. Справно жил народ, с тугим крестьянским достатком. Всего было вволю – и земли, и хлеба, и скотины. Правда, мужик-пшеничник сильно поленивался, но от достатка и вор не ворует. У большинства крестьян были запасы на год, на два вперед. Сбывали только столько, сколько было нужно на подати, а остальное все шло впрок. Так хозяйство ставилось еще отцами и дедами, отнимавшими благодатный край у неумытой орды. Башкирские волости раздвинулись как-то по краям и не имели никакого экономического значения в общем хозяйстве богатейшего края.
В Вахрушке, по мере того как они удалялись вглубь бассейна Ключевой, все сильнее сказывался похороненный солдатчиной коренной русский пахарь. Он то и дело соскакивал с телеги, тыкал кнутовищем в распаханную землю и начинал ругаться.
– Разе это работа, Михей Зотыч? На два вершка в глубину пашут… Тьфу! Помажут кое-как сверху – вот и вся работа. У нас в Чердынском уезде земелька-то по четыре рублика ренды за десятину ходит, – ну, ее и холят. Да и какая земля – глина да песок. А здесь одна божецкая благодать… Ох, бить их некому, пшеничников!
Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы не тратиться на постой. Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно – такого старого черта не откормишь. Сначала солдат роптал и даже ругался.
– Ах ты, дурашка, брюхо-то не зеркало, да и мы с тобой на ржаной муке замешаны. Есть корочка черного хлебца, и слава богу… Как тебя будет разжигать аппетит, ты богу молись, чревоугодник!
Солдат никак не мог примириться с этой теорией спасения души, но покорялся по солдатской привычке, – все равно нужно же кому-нибудь служить. Он очень скоро подпал под влияние своего нового хозяина, который расшевелил его крестьянские мысли. И как ловко старичонко умел наговаривать, так одно слово к другому и лепит, да так складно.
Хорошо было со стариком ночевать у огонька. Осенние ночи такие темные, огонек горит так весело.
– Земля – все, понимаешь? – говорил Михей Зотыч. – А остальное пустяки… И заводы, и фабрики, и машины.
– Это ты правильно.
– А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок – красный товар у купцов встал, еще на пятачок – бакалея разная остановилась, а еще на пятачок – и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай – девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай – посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
– Тоже вот и насчет водки, Михей Зотыч… Солдату плепорция казенная, а отставному где взять в голодный-то год?
Иногда на Михея Зотыча находило какое-то детское умиление, и он готов был целовать благодатную землю, точно еврей после переселения в обетованную землю. Уж очень хорошо было кругом. Народ жил полною чашей, – любо посмотреть. Этакого-то угодного места по всей Расее не сыщешь с огнем. Народ еще не «испотачился» и жил по-божески. Все свое, домашнее, – вот и достаток, потому что как все от матушки-земли жили и не гнались на городскую руку моды заводить. Прикидывая в уме хлебный район по одной Ключевой, Михей Зотыч видел, что сырья здесь хватит на двадцать таких крупчаток, какую он строил в Прорыве.
– Всем хватит, Вахрушка, и еще от нас останется, да.
– Как не хватить, Михей Зотыч?
Другой вопрос, который интересовал старого мельника, был тот, где устроить рынок. Не покупать же хлеб в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции. Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, кое-где были, но нужно было выбрать из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба, и в других деревнях.
– Эх, повернуть бы торжок в Суслон! – мечтал старик.
Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, – со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза – и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Это путешествие чуть не закончилось катастрофой. Старики уже возвращались домой. Дело происходило ночью, недалеко от мельницы Ермилыча. Лошадь шла шагом, нога за ногу. Старики дремали, прикорнув в телеге. Вдруг Вахрушка вздрогнул, как строевая лошадь, заслышавшая трубу.
– Михей Зотыч, родимый, не ладно!
– А! Что? – бормотал спросонья хозяин.
– Слышишь?
Где-то вдали тонко прозвонили дорожные колокольчики и замерли, точно порвалась струна.
– Исправник навстречу гонит! – в ужасе прошептал Вахрушка, проникнутый смертным страхом ко всякому начальству.
– Ну, и пусть гонит. Мы ему не мешаем.
– Ах, ты какой, право!.. Лучше бы своротить с дороги. Неровен час… Ежели пьяный, так оно лучше не попадаться ему на глаза.
– Давай сюда вожжи, дурашка.
Вахрушка так и замер от страха. А колокольчики так и заливаются. Ближе, ближе, – вот уж совсем близко.
– Михей Зотыч, своротим от греха, – молил Вахрушка.
– Молчи, дурашка.
Ночь была темная, и съехались носом к носу.
– Эй, кто там дорогу загородил? – рявкнул голос из исправничьего экипажа.
– Черт с репой! – спокойно ответил Михей Зотыч.
– Сворачивай с дороги, каналья!
– Ты сворачивай, порожнем на тройке едешь, а я с возом на одной!
Кто-то соскочил с козел исправничьего экипажа и накинулся с неистовым ревом на непокорную телегу. В воздухе свистнула нагайка.
– Бей каналью! – кричал сам Полуянов, сидя в экипаже.
– Илья Фирсыч, да ты никак с ума спятил! – крикнул Колобов, ловко защищаясь кнутиком от казачьей нагайки. – Креста на тебе нет… Аль не узнал?
– Да кто там? – сердился исправник.
– Сказано: черт с репой! Бит небитого везет.
– Тьфу! Дурак какой-то… Ну, подойди сюда.
– Ох, не подходи! – в ужасе шептал Вахрушка, ухватывая хозяина за рукав.
Но Колобов смело подошел к экипажу. Полуянов чиркнул спичку и с удивлением смотрел на бродягу.
– Не признаешь? Хе-хе. А еще на свадьбе вместе пировали в Заполье.
– Да это ты, Михей Зотыч? Тьфу, окаянный человек! – засмеялся грозный исправник. – Эк тебя носит нелегкая! Хочешь коньяку? Нет? Ну, я скоро в гости к тебе на мельницу приеду.
– Милости просим.
Когда исправничий экипаж покатил дальше, Вахрушка снял шапку и перекрестился. Он еще долго потом оглядывался и встряхивал головой. С этого момента он проникся безграничным удивлением к смелости Михея Зотыча: уж если исправника Полуянова не испугался, так чего же ему бояться больше?
XII
Как Галактион сказал, так и вышло: жилой дом на Прорыве был кончен к первопутку, то есть кончен настолько, что можно было переехать в него молодым. Серафима торжествовала. Ей так надоело жить в чужих людях, у всех на виду, а тут был свой угол, свое гнездо. Она больше не робела перед мужем и с затаенною радостью чувствовала, что он начинает ее любить. Это высказывалось в тысяче тех обыденных мелочей, которые в отдельности даже назвать трудно. Муж теперь предупреждал ее малейшие желания и следил за каждым шагом. Но ей решительно ничего было не нужно. Боже мой, как она была счастлива, а новый дом на Прорыве казался ей раем.