А внутри, полагаю, они будут петь гимны священному сварочному аппарату!
Помнишь, как однажды ночью мы возвращались на автомобиле в Лондон, неправильно свернули, запутавшись среди трамвайных линий Луишема, очутились вместо очага цивилизации где-то среди доков Саррея и увидели между жалкими домишками кубистский пейзаж, состоящий из подъемных кранов, железных балок и клубов пара? Ты, со своей артистической душой, сразу же решил воспользоваться этим для падающего занавеса, или как там это называется.
Господи, Себастьян! Какой великолепный спектакль ты мог бы поставить – с механикой, световыми эффектами и массами людей с лицами, лишенными индивидуальности! У тебя ведь давно на уме что-то в этом роде, верно?
Этот архитектор, Татлин, болтал много чепухи, но говорил и толковые вещи.
«Только ритм столицы, заводов и машин вместе с организацией масс может дать импульс новому искусству…»
После этого он долго рассуждал о «памятнике машине» – единственному адекватному выражению настоящего.
Конечно, ты все знаешь о современном российском театре. Это твоя работа. Мейерхольд чудесен – он полностью соответствует своей репутации. Но можно ли смешивать театр и пропаганду?
Вообще-то увлекательно, когда приходишь в театр и вынужден сразу присоединяться к толпе, марширующей по лестницам, пока не начнется спектакль с декорациями, состоящими из кресел-качалок, артиллерийских орудий и вращающихся отсеков. Все это кажется нелепым ребячеством, и все же чувствуешь, что ребенок забавляется опасной и интересной игрушкой, которая бы в других руках…
В твоих руках, Себастьян. Ведь ты русский, но, хвала небесам и географии, не пропагандист, а всего лишь шоумен.
«Ритм столицы» сделан изобразительным…
Боже мой, если бы я мог сочинить для тебя музыку… Такое зрелище нуждается в музыке.
Слышал бы ты их «шумовые оркестры» – симфонии фабричных гудков! В 1922 году в Баку устроили целое шоу – пушки, пулеметы, хоры, пароходные гудки. Чепуха, но если бы у них был композитор…
Ни одна женщина так не мечтает о ребенке, как я – о способности сочинять музыку…
Но пока что я абсолютно бесплоден.
Вернон».
«Дорогой Себастьян!
Это кажется сном – ты приехал и уехал… Ты в самом деле будешь ставить «Сказку про шута, трех других шутов перешутившего»?[30]
Я только теперь начинаю сознавать, какой бешеный успех имеют все твои начинания. Я наконец понял, что ты именно то, что нужно в наши дни. Да, строй свой Национальный оперный театр – видит Бог, нам пора им обзавестись, – но что ты хочешь от оперы? Этот жанр архаичен – кому нужны нелепые любовные истории…
Музыка до наших дней кажется мне детским рисунком дома – четыре стены, дверь, два окна и труба. Что еще нужно?
Однако Фейнберг[31] и Прокофьев делают нечто большее.
Помнишь, как мы посмеивались над кубистами и футуристами? По крайней мере, я – теперь мне кажется, что ты со мной не соглашался.
А затем я однажды увидел в кино панораму большого города, снятую с воздуха. Шпили перевернуты, здания наклонились – все вело себя так, как не могут себя вести бетон и сталь! Впервые я начал понимать, что имел в виду старик Эйнштейн, говоря об относительности.
Мы ничего не знаем о форме музыки, да и о форме чего бы то ни было… Потому что одна сторона всегда обращена в космос.
Однажды ты поймешь, что я имею в виду – что значит музыка…
Какой чепухой была моя опера! Впрочем, это относится к любой опере. Музыка не может быть изобразительной. Брать какую-нибудь историю и сочинять описывающую ее музыку так же нелепо, как писать музыкальный фрагмент, а потом подбирать инструмент, способный его исполнить! Когда Стравинский[32] пишет эпизод для кларнета, его невозможно представить себе исполняемым на другом инструменте!
Музыка должна быть подобной математике – чистой наукой, не тронутой драмой, романтизмом или любыми другими эмоциями, кроме тех, что явились результатом звуков, лишенных каких-либо идей.
В глубине души я всегда знал, что музыка должна быть чистой…
Конечно, я не смогу реализовать свой идеал. Чтобы создавать чистые звучания, без примеси идей, нужно совершенное мастерство.
Моя музыка будет музыкой машин. Остальное предоставляю тебе. Сейчас век хореографии – она достигнет высот, о которых мы и не мечтаем. Доверяю тебе визуальную сторону моего шедевра, который еще не написан и, возможно, никогда не будет написан.
30
Имеется в виду балет Сергея Прокофьева (1891–1953) «Сказка про шута, семерых шутов перешутившего».
32
Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) – русский композитор, после революции жил в эмиграции.