Интересно, знал ли Родни? Он, естественно, пробовал уговорить ее не спешить в Багдад.
Нет, Родни не мог знать. Он бы ей сказал. Впрочем, может, и не сказал бы. Но он сделал все от него зависящее, чтобы не отпустить ее.
Однако она была решительно настроена ехать. Она сказала, что просто не переживет, если не увидит бедного ребенка.
Разумеется, это был искренний порыв.
Только… был ли он искренен до конца?
Разве ее не увлекала мысль о путешествии, новизна, возможность увидеть другой мир? Разве не выглядел заманчиво образ любящей матери? Разве не воображала она себя эдакой чуткой порывистой женщиной, бросившейся по первому зову к больной дочери и растерявшемуся зятю? Как им повезло, говорили они, что Джоан примчалась так стремительно.
Вообще-то они совсем ей не обрадовались! Если честно, они растерялись. Они предупредили доктора, сами держали язык за зубами, делали все возможное, чтобы она не пронюхала. Они не хотели, чтобы Джоан знала, потому что не доверяли ей. Барбара не доверяла ей. Скрыть от матери — вот о чем она всегда заботилась в первую очередь.
Какое облегчение дети испытали, когда она объявила, что должна возвращаться. Они не показали вида, вежливо протестовали, предлагали ей побыть еще немного. Но как только она всего на одну минуту задумалась о том, чтобы действительно остаться, Уильям поторопился ее отговорить.
Вот, по сути дела, единственное, чем оказался полезен ее поспешный бросок на Восток, — он странным образом сблизил Барбару и Уильяма, объединивших свои усилия, чтобы избавиться от нее и сохранить свою тайну. Забавно, если ее визит все же окажется не напрасным. Барбара, вспомнила Джоан, все еще слабая, часто умоляюще глядела на Уильяма, и тот, откликаясь на ее призыв, находил объяснения сомнительным моментам, ускользая от бестактных вопросов Джоан.
И Барбара смотрела на него благодарно… преданно.
Они стояли на платформе, провожали ее. И Джоан запомнила, как Уильям держал Барбару за руку, а Барбара чуть прислонилась к нему.
«Держись, милая, — вот что он хотел показать. — Потерпи, осталось совсем чуть-чуть, она уезжает…»
А после того как поезд отошел, они вернулись в свое бунгало в Алвайя и поиграли с Мопси, потому что оба они обожали Мопси, эту чудесную малышку, ужасно смешную копию Уильяма, и Барбара сказала: «Слава богу, она уехала, и мы можем делать дома что хотим».
Бедняга Уильям, он так любит Барбару и, должно быть чувствовал себя ужасно несчастным, однако его преданность и нежность выдержали испытание.
«Не волнуйся о ней! — сказала Бланш. — У нее все будет в порядке. У них ведь ребенок, да и вообще…»
Добрая Бланш убеждала Джоан не поддаваться волнению, которого та совсем не испытывала.
У Джоан на уме не было ничего, кроме спесивого, с оттенком снисхождения, презрения к старой подруге.
«Благодарю тебя, Господи, что я не такая, как эта женщина».
Да, она даже осмелилась молиться…
А теперь, в эту минуту, отдала бы что угодно, чтобы Бланш была с ней!
Бланш с ее простодушным, неназойливым милосердием, ее полнейшей неспособностью осудить любое живое существо.
Она молилась тогда, в той гостинице, набросив на себя покров лицемерия.
Сможет ли она помолиться сейчас, когда, похоже, у нее не осталось и жалких лохмотьев, чтобы прикрыться?
Джоан споткнулась и упала на колени.
Господи, взмолилась она, помоги мне..
Я схожу с ума, Господи, не дай мне сойти с ума.
Не позволяй мне больше думать…
Тишина…
Тишина и солнечный свет…
И удары ее собственного сердца…
Господь, подумала она, покинул меня…
Господь мне не поможет…
Я одна… совсем одна…
Эта ужасная тишина… это страшное одиночество.
Крошка Джоан Скьюдмор… глупая, ничтожная, претенциозная крошка Джоан Скьюдмор…
Совершенно одна в пустыне.
Христос, подумала она, был один в пустыне.
Сорок дней и сорок ночей…
…Нет, нет, это невозможно, никто этого не вынесет…
Тишина, солнце, одиночество…
Страх снова вернулся к ней… страх необъятного пустого пространства, где человек остается один на один с Богом.
Она поднялась с колен.
Надо вернуться в гостиницу, назад в гостиницу.
Индус… арабский мальчик… куры… пустые жестянки…
Присутствие человека.
Джоан дико озиралась по сторонам. Никаких признаков гостиницы, никаких признаков маленького станционного домика-пирамиды, и даже никаких холмов вдалеке.