Родни — и Лесли Шерстон…
Не Мирна Рэндолф, никакая не Мирна Рэндолф. Она намеренно сочинила миф о Мирне Рэндолф, потому что знала, что за этим ничего нет. Она использовала Мирну Рэндолф как дымовую завесу, чтобы скрыть то, что было на самом деле.
И отчасти потому — будь честной сейчас, Джоан, — отчасти потому, что ей легче было смириться с Мирной Рэндолф, чем с Лесли Шерстон.
Самолюбие ее меньше страдало, когда она думала, что Родни увлекся Мирной Рэндолф — до того прелестной и соблазнительной, что не устоял бы любой.
Но Лесли Шерстон — Лесли, не красивая, не молодая, одетая кое-как. Лесли с ее усталым лицом и смешной кривоватой улыбкой. Признать, что Родни способен полюбить Лесли — да еще так горячо, что, сам себе не доверяя, держится от нее на расстоянии в четыре фута, — вот это было невыносимо.
Такое непреодолимое взаимное притяжение, такое отчаянное неудовлетворенное желание — сила страсти, какую ей не довелось испытать…
Вот это и чувствовали они оба тогда, сидя на Эшлдауне, — и она это поняла и именно потому ушла поспешно и в растерянности, не желая хоть на миг признаться себе, что догадалась…
Родни и Лесли сидели молча и не глядели друг на друга, потому что не осмеливались…
Лесли, любившая Родни так преданно, что ей захотелось быть похороненной в городе, где он жил…
Родни, который произносит, глядя на мраморную плиту:
«Так странно думать, что Лесли Шерстон лежит под этой холодной мраморной плитой». — И падающий бутон рододендрона — пунцовая вспышка.
«Кровь сердца, — сказал он. — Кровь сердца».
И потом:
«Я устал, Джоан. Я устал. — И еще, загадочно: — Все не могут быть мужественными…»
Он думал тогда о Лесли. О Лесли и о ее мужестве.
«Мужество — еще не все…»
«Разве?»
И нервный срыв у Родни — смерть Лесли была его причиной.
Он лежал в Корнуолле, ко всему безразличный, слушал чаек, молча улыбался…
Пренебрежительный мальчишеский голос Тони:
«Ты хоть что-нибудь знаешь о папе?»
Она не знала. Не знала ровно ничего! Потому что решительно не желала знать.
Лесли смотрит в окно, объясняя, почему она хочет родить ребенка от Шерстона.
Родни, тоже глядя в окно, произносит:
«Лесли во всем идет до конца».
Что видели тогда эти двое?
Видела ли Лесли яблони и анемоны у себя в саду? Видел ли Родни теннисный корт и пруд с золотыми рыбками? Видели ли они оба неброский, ласкающий глаз деревенский пейзаж, открывавшийся с вершины Эшлдауна, и лес, шумевший на ближнем холме…
Бедный Родни. Бедный, усталый Родни…
Родни с его доброй, насмешливой улыбкой, Родни, который называет ее бедная крошка Джоан… всегда готовый понять, простить, ни разу не предавший ее…
Но и она ведь всегда была ему хорошей женой, разве нет?
Она тоже в первую очередь думала о нем.
Думала?
Родни, глядящий на нее с мольбой, его грустные, неизменно грустные глаза.
Родни, который говорит ей: «Откуда мне было знать, что я до такой степени возненавижу кабинетную работу?» — и, глядя на нее в упор, спрашивает: «А откуда ты знаешь, что я буду счастлив?»
Родни, вымаливающий у нее жизнь, которая была бы ему по душе, жизнь фермера.
Родни, который стоит у окна своего кабинета в базарный день, наблюдая за стадом.
Родни, обсуждающий с Лесли Шерстон коров молочной породы.
Родни, который говорит Аврелии: «Если мужчина не занят любимым делом, то это не настоящий мужчина».
Вот что она, Джоан, сделала с Родни…
Потрясенная, она лихорадочно пыталась защищаться от того нового, что узнала о себе.
Она ведь верила, что так будет лучше! Ей приходилось делать то, что она считала практичным! У них росли дети, она заботилась о них. Ее побуждения не были сугубо эгоистическими.
Но дух протеста смолк.
Разве она не поступала как эгоистка?
Разве не ей вовсе не нравилось жить на ферме? Ей хотелось, чтобы у детей было все самое лучшее — но что значит лучшее? Разве Родни не имел права решать наравне с ней, что нужно или не нужно детям?
Разве не его слово должно было стать решающим? Разве не отцу положено выбирать, какой жизнью жить его детям, а матери заботиться об их благополучии, во всем поддерживая его?
Жизнь на ферме, говорил Родни, полезна для детей…
Тони бы она наверняка нравилась.
Родни позаботился о том, чтобы Тони занимался любимым делом.
«Я не умею заставлять», — сказал он.