— У меня был лучший в мире лидер, — сказал Берт. — Тебе надо снова ходить на тренировки, Хорст. Я поговорю с Бетефюром, поговорю не откладывая, дружище.
Берт подошел к постели Лунца, мышиная мордочка которого блестела от пота, а кадык на худой шее дергался; Берт отвинтил у бутылки пробку, налил в столовую ложку густой жидкости и решительно влил ее Лунцу в пересохший рот. Старик проглотил лекарство и удивленно взглянул на нас. Вытащил руку из-под тяжелого одеяла. Указав на Берта, сказал:
— Присматривайте за ним, не спускайте с него глаз, он должен стать бегуном, все остальное пусть из головы выбросит. Если вы его поддержите, о нашем обществе заговорит вся Европа, скажут, что в этом обществе воспитывают великих бегунов. Не увлекайтесь техническими видами спорта, самым главным всегда остается бег. А кроме того, бег самый экономный вид спорта, не нужно снарядов, оборудования, нужно только здоровое сердце. Все другое пусть вас не интересует, всякие цирковые фокусы, для которых нужны деньги, дорогой инвентарь и дорогие костюмы; все это не имеет ничего общего со спортом. Смотрите, чтобы Берт стал бегуном.
Берт успокаивающе кивал головой, но старик этим не удовлетворился. Требовательным жестом он подозвал к постели Tea, придвинулся к ней, они шептались, а мы из деликатности отвернулись. Тихое бормотанье Лунца было единственным, что нарушало тишину в мансарде, потом все смолкло. Tea поцеловала старика в лоб. «Отец спорта» Лунц уснул.
— Чего он хотел от тебя? — тихо спросил Берт.
— Ничего, — сказала Tea, — может, когда-нибудь расскажу.
Мы покинули спящего Лунца, расстались у пивнушки с Хорстом, а сами отправились к Берту.
Волны набегали на размытый пирс; мы шли вдоль порта друг за другом: впереди Tea, за ней Берт, замыкал шествие я, в руках у меня был портфель, где лежали медаль и диплом. Передо мной маячила спина Берта; он все еще ходил в отрепьях: брюки с бахромой, помятый пиджак и стоптанные ботинки. Пепельные волосы топорщились над воротником; Берт был точь-в-точь такой же, как в тот раз на пароме, когда я после долгой разлуки снова встретил его. Я понял, что все или почти все деньги, которые Платили ему за работу привратника, он тратил на «отца спорта» Лунца; он ничего не откладывал для оплаты учения, не купил ни одной книги, и я думал в тот вечер, когда он шел впереди меня, — да, тогда я еще так думал, — что, кроме старика Лунца и бега Берта, ничего не интересует. А потом мы разом остановились у портового ресторана, разом ввалились в дверь, вздыхая, отыскали столик под вялой виноградной лозой и заказали пива — не тогда ли в устье вошла яхта, скользнула мимо нас, белая и бесшумная, и мы не обнаружили на ней ни одной живой души? Яхта была названа испанским девичьим именем, напоминала о залитых солнцем берегах, о заваленных апельсинами гаванях; она скользнула вверх по реке как символ праздности: мы провожали ее взглядом, и Берт сказал:
— В кои веки увидишь корабль, на котором самому хочется поплавать, а там уже полно всяких проходимцев. Почему, старина, так получается, что именно проходимцы напоминают нам о том, что нам нужно?
— Очень просто, — сказал я, — у них есть деньги.
Презрение в его взгляде, презрительно сжатые губы. Яхта скрылась, и я хорошо помню, как он взглянул на нас прищуренными глазами и прошептал:
— Ненавижу бедность больше всего на свете. Кто смеет утверждать, что она лучше богатства? Спроси-ка тех, кому приходится иметь дело с бедными сиротами и бедными вдовами. Какой вздор строить сейчас планы! Прежде всего мне нужно выкарабкаться из этой ямы.
Tea растерянно смотрела на него, а он, помолчав, добавил:
— С меня хватит бедности, она еще никого не сделала лучше, никого не сделала счастливей. Я знаю, что вы хотите сказать, но советую воздержаться. Вы не видели больного Лунца, когда он лежал на полу возле своей кровати, не вы его раздевали и мыли, — вы увидели его уже чистеньким и причесанным. Да что там говорить, лучше уйдем отсюда!
Мы стояли на безлюдной улице — асфальт плавился, прилипал к подошвам, — Берт снова зашел в ресторан и купил у стойки две холодные рыбные котлеты, которые взял домой: в тот самый день, день его первой официальной победы, началось такое, что в конце концов уготовило ему поражение…
Гуськом поднимались мы по лестнице, на сей раз впереди был Берт. Ключ он держал в руке, он первым подошел к двери, и я увидел, как он нагнулся и посмотрел сквозь замочную скважину, сделав нам знак идти потише. В его каморке кто-то был. Потом он отпер дверь и пропустил нас вперед. У окна, обернувшись к нам, стоял Альф, затравленный и тщедушный, красивый и вульгарный, темноглазый и темноволосый парень стоял и робко улыбался. Берт бросил ему сверток с котлетами, и он проворно и в то же время нехотя поймал его. Поглядел на промасленную бумагу, есть, однако, сразу не стал, хотя по глазам его было видно, что он голоден; повернувшись боком к окну, он взглянул вниз, на безлюдную улицу, потом подошел к двери, открыл ее и, не обращая внимания на меня, а тем более на Tea, которая следила за ним с нескрываемым подозрением, прислушался, нет ли кого на лестнице. Убедившись, что никто ему не угрожает; Альф сел под дюреровскими кроликами и принялся уплетать котлеты.