— Не отставай, Берт!
Я видел, как Дорн рванулся вперед и уверенно обошел Берта. О, с какой уверенностью, с каким превосходством он обошел его! Теперь Дорн бежал по внутренней кромке дорожки. Я видел, как он обернулся и как в ту же секунду, словно от внезапного страшного удара, полетел лицом вниз, молниеносно выставив вперед руки, чтобы смягчить силу падения. Но прежде, чем летящее тело Дорна покинуло дорожку, Берт удлинил шаг, и нога Берта в туфле с шипами опустилась на левую ступню Дорна, нет, не просто опустилась, а намеренно врезалась в эту ступню, словно хотела навеки пригвоздить ее к земле. И тут я увидел, как левая нога Дорна отчаянно дернулась и вытянулась, в то время как тело его, сжавшись, мягко опустилось на землю. Острые шипы впились в ногу Дорна, они разорвали сухожилия, проткнули мякоть стопы; в этот удар Берт вложил всю ту силу, какая была заключена в его удлиненном шаге. Дорн вылетел с гаревой дорожки и упал лицом на траву.
На том вечернем спортивном празднике «Виктории» Берт финишировал первым. После несчастья с Дорном он не прервал бега, Берт продолжал бежать, пока не разорвал ленточку финиша. Только после этого Берт подошел к Дорну. К Дорну, которого он победил раз и навсегда. Да, для Дорна все было кончено. Возможно, никто и впрямь не заметил, как Берт удлинил шаг, чтобы наступить на ногу противника. Все согласились на том, что произошел «прискорбный несчастный случай».
Очевидцы говорили:
— Это ужасно печально, но такая история может случиться с каждым.
Никто ничего не предпринял. Все считали, что для этого нет ни причин, ни доказательств. Просто люди сожалели, что Дорну так не повезло. Они не хотели верить, что несчастье вызвано чьим-то злым умыслом. Спортсмены сочувственно жали руку Дорну. Ведь все понимали, что он уже не вернется в спорт…
Но я-то видел достаточно. Не помню, что я думал, что переживал. Помню только, как я встал и спустился вниз на поле… Тогда я и сам не знал, что сделаю в следующую секунду. Просто я подошел к оживленно беседующей кучке людей на поле и к Берту, который стоял неподалеку, стоял молча, опустив глаза. Я не стал слушать, о чем говорят люди, миновал их и направился прямо к Берту. И Берт, почувствовав, что я подхожу, поднял лицо и посмотрел на меня без всякого удивления. Я долго ждал, долго рассматривал его обострившиеся черты, его лицо, которое оставалось непроницаемым. Взгляд мой, казалось, прошел сквозь него, не ощутив сопротивления. А потом на губах Берта появилась чуть заметная, ничего не выражавшая усмешка. И тут я ударил. Я ударил его ладонью, почти не размахнувшись, даже не очень сильно. В моем ударе чувствовалась усталость. Усталость презрения. Голова Берта слегка качнулась. Вот и все. Берт молча снес этот удар. Все присутствовавшие повернули головы. Но Берт молча снес удар. На всем стадионе один только я заметил, что он удлинил шаг, дабы навеки победить Дорна. И Берт это знал. Он знал также, что наши счеты с ним кончены.
Но Берт не желал сдаваться, хотя понимал, что я поставил на прошлом крест. И все же он не прекращал попыток вернуть те отношения, которые невозможно было вернуть. Помню, что он обрывал мне телефон в редакции. Он хотел что-то объяснить, но объяснять было нечего. И он не обращал внимания на то, что я от него скрывался. Берт продолжал звонить, просил прийти к нему. А по вечерам, когда я шел домой, он иногда ловил меня на улице. Бежал со мной рядом, говорил, говорил… Умолял меня. Но я был глух. В одних и тех же выражениях он описывал несчастье на стадионе. И всегда кончал свою речь ссылкой на Дорна, ссылкой на то, что Дорн объясняет случившееся так же, как и сам Берт.
— Спроси его, старина. Прошу тебя, пойди к Дорну и послушай, что он говорит. Дорн придерживается того же мнения, что и я.
Да, Берт не сдавался. Он ничего не желал признавать, делал вид, что все осталось по-старому. Но в конце концов я заставил его считаться с фактами…
Произошло это на илистом дне пруда. Тогда нас обоих пригласил Писториус. Пригласил понаблюдать за тем, как спускают воду на его пруду и как там производят отлов рыбы. Утро было холодное. Болото и озеро еще не очистились от тумана. Правда, туман был уже летучий, легкий и редкий, как марлевый бинт.