— Во какого солдата привез! — обрадовался майор и пожал мне руку. — Хоть в гвардию!
Потом они с дядей сидели в кабинете и, склонившись друг к другу, разговаривали. Дядя Федор все о чем-то просил и становился печальным. Майор же часто и виновато говорил одну фразу:
— Из министерства отказ, понимаешь? Медицина, брат…
— А самому Жукову? А если самому Жукову? — с надеждой спрашивал дядя.
Тем временем я ходил вдоль стен, рассматривал черно-белые плакаты-фотографии и читал подписи под ними. Здесь я впервые увидел, что такое атомный взрыв. На черно-белой фотографии он выглядел вовсе не страшно, наоборот, эффектно и даже красиво — эдакий черно-белый гриб, от которого несется белый ветер и сдувает деревья, малюсенькие танки и домики. А дальше ничего не рушится, только из окон многоэтажных домов валит черно-белый огонь и еще дальше совсем мирная картина — даже люди ходят и коровы на лугах пасутся. К тому же на соседних картинках были показаны всякие способы, как спастись от атома. Можно вырыть щель или залезть в погреб; если ты живешь в городе, то в подвал или бомбоубежище, а там крутить ручку, чтоб шел хороший воздух. Но самое главное — есть противогазы, в которых люди, коровы и даже лошади были на картинках, есть носилки, чтоб носить раненых, и балахоны, похожие на пастушьи дождевики. Там было много всякого, и я все сразу понял, кроме одного: солдаты, увидев атомный взрыв, ложились на землю ногами от него и подкладывали под себя автоматы. Причем на отдельных карточках было показано, как их подкладывать.
— Ну что, гвардеец, изучил? — спросил меня майор.
— Так точно, — сказал я.
Дядя с майором тоже постояли возле плакатов, поглядели, но не внимательно, а так, чтоб куда-то смотреть. Майор покачался с пятки на носок, поскрипел своими хромочами и вздохнул:
— Вот так, брат Федор. Против медицины, как против ядерного взрыва, — не попрешь.
— Значит, волчий билет? — угрюмо спросил дядя Федор.
— Почему волчий? Белый… Отслужился, гвардеец.
Меня что-то кольнуло и показалось, речь идет обо мне. Будто меня не берут в суворовское! Я схватил дядю за руку — рука была вялая и холодная.
— Дядь Федь?.. Что, дядь Федь? Не берут?
— Тебя возьмем! — засмеялся майор. — Тебя — с руками и ногами! За дядю служить пойдешь! А сейчас, Федор Иваныч, бери направление и на медкомиссию. Веди, а то опоздаете… Там призывники приписываются, так вы без очереди…
Дядя Федор стоял и тоже качался с пятки на носок…
— Вопросы есть? — спросил майор.
— Есть, — признался я. — А зачем они автоматы под себя подкладывают?
— Зачем? — майор грустно усмехнулся и поглядел на атомный взрыв. — Затем, чтобы не расплавились.
Я так ничего и не понял, но переспросить не успел.
— Иди, Федор, иди, — майор сунул бумагу дяде, подтолкнул к двери. — После медкомиссии — ко мне. Все!
Дядя Федор вдруг выматерился, схватил меня за руку и потащил на улицу. И рука у него сразу стала горячая и жилистая, будто налитая огнем.
Медкомиссия проходила в стареньком клубе, возле которого сидели и стояли парни, а один очень уж хорошо играл: на гармошке. Мы прошли сквозь толпу и столкнулись с мужиком в белом халате.
— А! — радостно сказал он и крепко поздоровался с дядей. — Еще раз счастья попытать заглянул?
— Пускай он счастье пытает, — мрачно пробурчал дядя и подтолкнул меня вперед. — Отпытался я…
— Куда же ты такого махонького! — засмеялся врач. — Пускай подрастет, каши поест…
— В суворовское! — отрубил дядя. — Племяш мой.
— Это хорошо! — одобрил тот. — Пускай идет раздевается, посмотрим… Только худоват он…
— Зато жила крепкая! — Дядя привел меня в комнату, где раздевались и одевались парни, тоже веселые и дурашливые, приказал раздеться. Я стянул гимнастерку, сапоги, галифе — дядя ворчал:
— Все им не так, все им не угодишь — худоватые, глуховатые… А где хороших-то взять после такой войны? Медицина, мать ее… Снимай трусы!
Я схватился за трусы и прижался к стене. Тут еще какой-то парень засмеялся, закричал:
— Мужики! Гляньте, какого шкета привели! Ой, помру! Ой, смехотура!
И все заржали, как жеребцы, хотя сами были тощие и мосластые.
— Молчать! — гаркнул дядя, и все замолчали, а мне: — Трусы долой.
Только сейчас, прижавшись к стене, к холодной и незнакомой стене, среди незнакомых мне людей, которые непонятно зачем раздевались, одевались и отчего дурачились, я осознал, что теряю волю. Это уже была не игра в войну и не дядя командовал мной, а другие, чужие люди в белых халатах. И отныне теперь так будет всегда… Скорее, до конца этого я не понимал, но предчувствовал, и мне становилось холодно.