Александр Игошев
ХЛЕБУШКО-БАТЮШКА
повести
Жаркое лето в Вязниковке
Глава первая
Когда-то, в давние времена, жил в дворянской усадьбе Сосновый Бор чудной агроном по фамилии Вязников. Происходил он, говорили, из крестьян, хотя и не был похож на простого человека. Езживал с барином по России, бывал за границей; управлять хозяйством, несмотря на свою ученость, не годился, силен был только по части разных опытов: выводил диковинные растения. Когда имение перешло в другие руки, Вязников купил в деревне по соседству дом и кусок земли и перебрался туда. Дел с новым хозяином никаких не имел. Деревня, в которой он поселился, называлась Вязниково. В срединной России нередко можно встретить схожие с фамилиями названия деревень. Высока была у агронома рожь, хороша пшеница. Мужики толпами стекались в Вязниково смотреть его хлеба. Он ссужал им семена, учил своей науке, агрономии. Появились у него смышленые помощники. Одного из таких смышленышей, крестьянского сына Пашку Аверьянова, он послал учиться, как когда-то посылал старый барин его самого.
Умер Вязников здесь же, в деревне.
В тридцатых годах на месте дворянского имения создали сельскохозяйственную опытную станцию.
Станция за лесом, в трех километрах от Вязникова. Лес зимой и летом зеленый — еловый. Летом в нем сумрачно. Идешь по старой, замшелой, давно не езженной дороге — елки стоят темно-зелеными рядами, пахнут смолисто; редко-редко повеет светом от нечастых берез и осин.
Дорогой этой мало кто ходит. Сельсовет из Вязникова перевели после войны в Давыдково. Это километрах в полутора через луг и лесок. Там и правление колхоза. В той стороне стянуло обручем взгорки асфальтированное шоссе. Одним краем оно петлисто заворачивает к опытной станции.
В клуб ли кому надо, в магазин ли хозяйкам, в школу ли ребятне — идут со станции в Давыдково. Тот, кто прежде каждое утро пехом шагал через ельник ни свет ни заря, чтобы поспеть на работу, обзавелся на станции квартирами и редко бывает в Вязникове, разве что на праздник заглянет к своим.
Одно и осталось от старого — домработницы на станции, одинокие бабы из Вязникова. Вот и у Павла Лукича Аверьянова хозяйство ведет круглолицая и широкоскулая старуха из Вязникова Лукерья Савелова.
Дома утонули в зелени. Главный корпус, с большими глазастыми окнами и с башенкой над вторым этажом — на зеленой подстриженной лужайке. «Вязниковская сельскохозяйственная опытная станция» обозначено на вывеске у входа; народ давно привык к тому и величает станцию Вязниковкой. Дорожки возле главного корпуса посыпаны песком и обсажены жимолостью. В глубине за ним — хозяйственные постройки. Деревянные дома, как грибы, тут и там за деревьями.
Когда-то здесь был парк с поляной, стоял барский дом с антресолями. Но дом со службами сожгли в революцию; парк одичал, зарос кривулинами-березами и голенастыми осинами, можжевельником и жимолостью. Когда строили станцию, его проредили и повырубили, часть сосен, елей, берез и лип оставили на развод. К ним научные работники присадили всякую мелочь: топольки, смородину, малину, крыжовник; получилось по-дачному — уютно и зелено.
Но живут на станции не по-дачному, встают рано.
Небо на западе еще темным-темно, свет идет от звезд дальний и рассеянный, заря едва-едва починает, а Павел Лукич уже проснулся. Наступленье утра он угадывает по каким-то особым, только ему ведомым приметам. Услыша его глухое покряхтывание, Лукерья встает, спросонок натягивает в темноте платье из «старушьей», зеленоватой, в мелкую клетку, фланели и ситцевый, в крапинку передник, надевает обшитые мехом тапочки — в ногах у нее ревматизм, и они стынут по утрам. Обрядившись, Лукерья идет на кухню, зажигает свет, гремит там кастрюлями. Знает: Павел Лукич поворочается в постели, будто под ним не матрас, а обточенные речной волной камни-голыши, присядет на кровати, посидит, оденется, выйдет в наглухо застегнутой, плотной рубахе, в светло-желтом полотняном костюме и в белых парусиновых полуботинках.
Выходит он, сутулясь, и каждый раз говорит:
— Доброе утро, Лукерья Пантелеевна.
Сначала она конфузилась — и помоложе была, и не привыкла в деревне к такому обращению. А потом оравнодушела: что сава, что пава — все равно деревенская баба, Лукешкой была, Лукешкой и осталась.
Лицо у нее медноскулое. Были когда-то, в девках, рыжие веснушки, да повыцвели. Осталось рыжеватого — брови да две волосины-завитушки у родинки на верхней губе. Глядит она на Павла Лукича одним глазом, круглым и расширенным, под вздернутой бровью; другой, сощуренный — слеп. По походке и взмаху длинных рук, по голосу Лукерья определяет, в духе Павел Лукич или сердит, и, если он не в духе, начинает шибче греметь кастрюлями и сковородками.