С совещания возвращался веселый. Ехал на машине по степи. Над пыльным проселком ползли низкие облака. Одно, темное, с небольшую тучку, уронило на землю крупные капли. В воздухе зазвенело, трава зашуршала. Василий Павлович высунулся из кабины, поставил под дождь пухлые ладони: гляди, разыграется не на шутку. А ведь пора уже убирать хлеб. На одутловатое лицо набежала озабоченность. Светлые крупные капли отбарабанили — не прибили даже пыль на дороге. Дождь кончился, облако, разметанное верховым ветром, отплыло с разорванными краями в сторону. Василий Павлович оглянулся на шофера — машина стала у края дороги. Не торопясь, вышел, перешагнул через кювет, мял сапогами сладко пахнущую, чуть смоченную траву. Остановись у некошеного поля, забрал в горсть рослые соломистые стебли — усатые колосья отливали бронзой, были крупны и длинны.
Долго стоял, смотрел не отрываясь. Отсюда, с возвышения, было видно далеко: поля, за ними зеленая пойма Актуя, взгриваченное пенными волнами речное стремя, дальше — снова поля. И забилось сердце при виде этой простенькой картины. Знал — опять начнутся тревоги. Опять — ни минуты покоя: днем в машине, в поле, на току, вечером — совещания-разносы. И все равно стоял как околдованный — очарование степи незримым палом ворвалось в душу; на глаза просились слезы…
Все сделает, все, что потребуют от него, выполнит. Здоровья бы хватило. Летом ездил в санаторий, подлечился. Сейчас по вечерам снова стало прихватывать сердце. Слышал — кое-кто поговаривает: пора в отставку. Это ему-то в отставку? На покой? На пенсию — рыбку ловить удочкой? Не-ет… Взялся рукой за грудь, там, где сердце.
— Василий Павлович, что с вами?
Это — Костя.
— Ничего, Костя. Ты иди. Я посижу еще, поработаю. Кое-кому позвонить надо, телефонограмму составить. Есть такие — не сдали сегодня ни грамма.
— Их бы на бюро, Василий Павлович.
— На бюро. Да…
— Поставить вопрос ребром: или — или.
— Яков Петрович просил подождать с бюро.
Костя ушел. Василий Павлович откинулся на стуле, прикрыл веки. Из-за занавески в приоткрытую створку окна дохнул ночной ветер; пахнуло прохладой, полынью, пылью — за райисполкомовским гаражом ветвился у забора седоватый полынок, а там дальше шли по большой дороге груженные зерном машины.
Василий Павлович прислушался — боль утихла. Сел прямо. Глаза привычно скользнули по сводке. Утречком пораньше махнуть по колхозам. Не забыть и про Озеры — про Кленова. Василий Павлович покрутил головой, будто тесен стал воротник, поднялся. Накинул на плечи серый дождевик с топорщившимся позади капюшоном, вышел. Постоял на крыльце, вслушиваясь в неясные звуки ночи. Было тепло и тихо. Звезды, потускнев, мигали в вышине. Далеко на перекатах Актуя шумела вода. Приглушаемый расстояниями, долетал наплывами гул машин.
Дорога бежала с увала на увал. Плыл с обочин горьковатый терпкий дух полыни, от низких приземистых скирд ветерок наносил устоявшийся пресный запах сена. То тут, то там темнели бронзовым загаром, томились в ожидании поля. Вот он — хлеб. Убрать его, не потерять ни колоска. Василий Павлович высунул голову в дверцу. Шофер нажал на тормоза, машину тряхнуло на выбитой грузовиками колдобине; облако пыли догнало «газик», кругом стало серо, как в тумане. Взревев, машина выбралась на гребень увала, пыль отнесло в сторону на затравевший, поросший бурьяном склон.
Василий Павлович мигал припухшими веками. Вчера поздно лег, до свету дымил в кровати. Пустоватым казался дом — две большие прохладные комнаты. Сын, Иван, давно вырос и уехал. Остались редкие свиданья да письма. У стены на темном комоде, где стояли при жене разные безделушки, — пустота, напоминавшая о давней утрате… За всегдашней привычной коловертью дел притупилась с годами боль; лишь иногда, как сегодня, напоминала она о себе. Василий Павлович слушал, как шаркает за стеной приехавшая покоить его старость незамужняя сестра Нюра, потушив папироску, тут же тянулся за другой…
Утром выехал поздно. Солнце было уже высоко, ветер обдул хлеба. С гребня увала было видно километров на двадцать в ту и в другую сторону. За логами и кустами крутая излучина Актуя. Дорога нырнула через мост. Там, в стороне от большака, — бревенчатый четырехоконный домик — полевой стан. К нему петляли две колеи. Проехав мост, Василий Павлович скользнул взглядом вбок, мимо шофера. По тряской полевой дороге медленно катились дрожки, подпрыгивали; седок наполовину виднелся из-за коня. Круглое лицо, вздрагивающие от тряски плечи. Василий Павлович узнал издали: Кленов. Его-то ему и надо. Он остановил машину, вылез, поджидая. Кленов натянул вожжи, осадил коня, спрыгнул на дорогу.