День стоял жаркий; небо, просторное и светлое, будто выцвело от зноя; трава у дороги спутанно поникла, и ковавшие с утра зеленоглавые неугомоны-кузнечики поутихли и затаились в ней. Вдали под увалом неутомимо, как коростель, верещал комбайн. Звуки плыли монотонно и ровно, на одной низкой ноте, но вдруг там что-то оборвалось — сразу стало тихо, от заросшего осокой и чиром озерка явственней пахнуло застойной водой, и Прохор услышал ленивое дерганье сморенного жарой живого коростеля. Надежда Сергеевна послушала тишину и негромко сказала:
— Остановился.
— Полевого тока поблизости нет. Машина не поспела. Вот и стал.
— Вон пылит какой-то грузовик.
Прохор оглянулся. По дороге, подпрыгивая и дребезжа кузовом, катилась грузовая машина. Пыль летела за ней бурым облаком; закручиваясь у колес и поднимаясь все выше над задней стенкой кузова, оно росло, ширилось, плыло по дороге; клубы, вспухая, заполняли прокаленный воздух. Шофер заметил председателя и агронома, затормозил; облако наконец догнало машину и накрыло кабину и шофера с головой. Прохор закричал:
— Ты где прохлаждаешься? Давай, жми. Там комбайн встал. Слышишь? Зерно ссыпать ему некуда.
Шофер, высунув голову в окошко, спросил:
— А когда на элеватор?
Он слышал на току сердитое приказанье Василия Павловича. Прохор энергично махнул рукой:
— Никаких элеваторов! Ты нынче возишь зерно от комбайна. Крутись живей!
Медноскулое лицо шофера мелькнуло в окне кабины и скрылось. Заскрежетали шестеренки в коробке передач. Машина сорвалась с места и по полю, по глухо роптавшей стерне сумасшедше понеслась к комбайну.
— Вот так-то лучше, — проговорил Прохор скорее себе, чем агроному.
Надежда Сергеевна уставилась на него широко открытыми глазами, кивнула вслед грузовику:
— Это тот, который должен пойти с зерном на элеватор?
— Тот самый.
— Значит, указанье Василия Павловича побоку?
— Пока я тут хозяин. Вот когда поставят его…
— А ты смел. — Надежда Сергеевна впервые назвала его на «ты», по-свойски; сощурилась; ясные в прищуре глаза враз пыхнули бездымными веселыми огоньками.
— Будешь тут смел, — пробурчал он. — У меня нет другого выхода. Что лучше — потерять хлеб и голову с плеч или одну только голову? Выбор небогатый, но все-таки выбор. Уж лучше долой голову с плеч. Пускай снимают с председателей, зато хлеб останется цел. А вывезти на элеватор — вывезем и потом. Тут она и вся, моя простая арифметика.
…Вчера Прохор оставил на полевом стане второй бригады коня, решил пеши завернуть на бахчи. По пути у озерка остановился, снял с запотевшей головы фуражку, наклонясь, раздвинул осоку, зачерпнул пригоршню воды, плеснул в разгоряченное лицо. Вода освежала. Фыркая, он бросал и бросал ее на щеки, за расстегнутый ворот, смочил волосы; вода текла по шее, по спине, по груди — только покрякивал. Сейчас бы, сняв пропылившуюся куртку и сапоги, бултыхнуться в озеро. Он окинул взглядом спокойную гладь, вздохнув, поднялся. Нахлобучил пропахшую потом фуражку, вытащил из заболотившегося закрайка сапоги, выбравшись на тропинку, зашагал вкось.
Тропа, петляя, ползла на гребень увала. На солнцепеке по солонцам, реденькая, кудрявилась трава. На бурых обнаженных плешинах потрескалась земля. Прохор шел словно по пеклу, щуря глаза от нестерпимой жары. Сердце билось неровно. Не доходя до гребня, он встал, как заморенная лошадь. Внизу по равнине от синего озера до излучины Актуя стелились поля. У излучины, едва не задевавшей круглым краем горизонт, всплески зелени, и в ней, как игрушечные, красные и серые, крыши домов. Он глядел, не мигая, — глаза притихшие, рот приоткрыт. В горле точно пересохло — перехватило дыхание. Близкое, кровное, столько раз виденное… Он шире открыл глаза, свет густо хлынул в них, и все осветилось этим светом: и небо, и поля, и маленькие, в зарослях зелени, дома.
Он вдруг понял, какими открылись эти места пришедшему на вольные эти земли первому из рода Кленовых, пустившему корни в здешних краях. Потянуло полынковой горечью — Прохор словно услышал вздох родича за своей спиной. Весь род Кленовых был тут за ним. Все крепкие, плотно сбитые, обильно полившие потом и кровью эту землю. А с этой силой — попробуй тронь его.
Прохор в два прыжка одолел подъем. В лицо ему дохнул ветер. Вдоль увала за дорогой начиналось поле пшеницы — ветер принес оттуда теплый запах созревшего зерна. Он сорвал колос, размял, дунул — отвеяв мякину, попробовал на зуб зерно. Твердое. Вот и еще подошло поле.
На низеньком песчаном откосе ему открылся шалаш. Высокая трава на закрайках примята; за ней вдоль косогора, притомясь, застыли полосатые арбузы. Из шалаша выглянуло заплывшее лицо. Баштанный сторож Кузьма узнал Прохора, вылез, засуетился.