— Завтра вызывают на бюро.
Он подумал: «Начинается…»
Доброго ждать ему нечего. Трактор на отвозку зерна он так и не выделил: самое время пахать раннюю зябь. В прошлом году вспахал рано, прикатал, выровнял — вон какой вымахал хлебушко. Машина так и не возила хлеб на элеватор.
Прохор пыхнул папироской — посыпались искры. Вдруг почувствовал смертельную усталость не оттого, что устал, а оттого, что завтра его опять будут ругать. Он качнулся, взялся рукой за стояк. Завтра приведут в пример Сукманова. Скажут: надо было идти на жертвы. Прохор притушил сапогом папироску, положил руки на колени. Идти на жертвы… А если можно без них? Выполнить план, засыпать семена, выдать хлеб колхозникам; все, что сверх того — на элеватор. Без крика, без шума, без надрыва.
Встал, раздумывая — куда идти, повернул к конторе. Мысли теснились в голове, приступали одна за другой, горячили его.
В прошлом году как спорил — не надо распахивать дальний луг за толокой, хорош на нем родится пырей — сколько всегда там ставили стогов! Место высокое, открытое всем ветрам; весной сбежит вода, в ветреные летние дни выдует верхний слой; не будет от распашки никакого проку, один только вред. Как ни доказывал, не послушали. Нашумели: «Паши! Расширяй посевные площади! Этот луг — твоя целина. А кормовую базу укрепляй за счет кукурузы и свеклы». Укрепил… Кукуруза не удалась. Свекла хороша, когда есть сено; а распаханный луг оплешивел — ни травы, ни хлеба. Возил нынче туда Василия Павловича: «Вот — глядите». Посмотрел, усмехнулся: «Вижу. Земля тут ни при чем. Виноват хозяин». Нашел козла отпущения… Прохор глянул исподлобья на мигнувшее из-за плетня освещенное окошко, нахмурился. «Положим — хозяин виноват: с вами согласился. Положим, плох хозяин. Но вы дайте ему хозяйновать, не опекайте его на каждом шагу. Сколько лет твердим: планирование снизу. А где оно? Придешь со своим планом, а в управление контрольные цифры сверху — садись, поправляй… Пока речи да разговоры, все гладко, все как надо, а станут утверждать план, распишут все по пунктикам, и попробуй не выполнить хоть одно „указание“».
Прохор разволновался, достал новую папиросу, сунул ее в рот, долго чиркал по коробку спичками, они стреляли, трещали, ломались, но не горели. Он шел, думал: «Управленцам что, где можно и схитрить, им не пахать, не сеять, бумага все вытерпит. А ты тут попробуй схитри — с глазу на глаз с землей. Ее не обманешь, она как баба — с ласковым ласковая, что в нее положишь, то и возьмешь».
Подошел к конторе. Ступив на крыльцо, постоял, не решаясь зайти. Валюшка сидела, низко склонясь над столом, писала. Глаза в тени, щеки круглы и румяны. Припухлые девчоночьи губы шевелились тихонько. Полной грудью навалилась на стол. Валя, Валечка, Валюша. Так она хорошела с каждым днем. Она повернулась к нему, хотела встать навстречу — и осталась на месте, заалелась. Вот и еще для него — боль…
Он прошел в кабинет, зажег лампу, пошарил по столу глазами — заведующий током должен был принести квитанции, — нашел их, придвинул к столу табурет, тяжело опустился. Прислушался — за дверью будто никого и не было. Тихо-тихо там. Что-нибудь случилось? Он вздернул брови и вдруг понял: Валюшка тоже слушает, что он делает…
Утром мать сказала ему:
— Агрономшу твою видела.
— Ну и что? — Он даже не поднял глаз — читал вчерашние газеты.
— Красивая.
— Мне-то что до этого?
— Как что? Бабы говорят, ты все с ней да с ней… Не отходит она от тебя.
Прохор оторвался от газеты, смутился. Но тут же поборол свое смущение.
— Я езжу с ней по делу, мама.
— А это не дело, то, что я тебе говорю?
Прохор встал. Он и не думал как-то, нравится ли ему Надежда Сергеевна. Красота ее была яркой. И то, что мать заговорила о ней, было неприятно, будто где-то в думках своих уже соединила его с агрономшей.
В глазах его наливался гнев; дрожали веки, подпрыгивали белесо выгоревшие на солнце ресницы. Он хлопнул дверью и ушел.
В завозне сам оседлал бегунка. Застоявшийся конь косил на него большим глазом, беспокойно, в ожидании бега, переступал с ноги на ногу. Прохор вскочил в седло, пустил бегунка вскачь. Скоро оба они, и всадник и конь, обожженные бьющим навстречу свежим утренним холодком, успокоились. Прохор натянул поводья. Цоканье копыт все тише, все глуше — и смолкло. Он неподвижно застыл в седле. На дороге густым слоем лежала пыль. Трава была прохладной. Вдалеке на востоке заря поджигала облака; они таяли, как угли, не разгораясь. Из ближнего ложка пахнуло прелью донника; стог сена неподалеку за травянистой межой источал терпкий запах. Прохор, наклонясь, прыгнул с седла, отвел коня на зеленую отаву, стреножил и с наслаждением привалился к стожку. Отчего-то захотелось вдруг покоя и тишины. Он вытянул ноги, положил голову на сено, глядел на восход.