— Вот вы как?
— Да уж так, Прохор Васильич. Не осуди на лихом слове. Терпела я, терпела, да оно и выскочило. Зятек навроде тебя нам без надобности.
— Насильно мил не будешь.
— Верное слово. Прежде так и говаривали.
— Прощайте, тетка Степанида.
— Прощай, касатик.
Он взметнулся на коня, угнездился на седле. Большие руки у него дрожали.
— Мама, с кем это ты?
Из ивняка вышла Валюшка. Увидела Прохора — глаза радостно вспыхнули. Она не торопясь подходила, улыбалась. Было тихо. Под копытами переступавшего коня шуршала трава; где-то в стороне на перекате шумела вода. Валюшка подошла, подняла глаза: из них хлынуло столько света, что Прохор зажмурился. У него не было слов. Он только чувствовал, как горячая волна накрыла его с головы до ног; сердце выбилось из ритма, но это было не страшно. Страшно было другое, то, что сказала Степанида. Он вспомнил это и дернул коня за повод:
— Н-но-о, чертяка!
Как отголосок всего накипевшего и враз схлынувшего, в голове обрывочно пронеслась мысль: «Повадился бычок…»
Василий Павлович разогнулся, потянулся к коробке с папиросами. Не сразу — медленно, толчками отливала от лица кровь. Машинально сунув папиросу в рот, поднес горящую спичку. Глотнув дымка, откинулся назад — взгляд туманен, лежащая на столе рука неподвижна. За окном — красноватый свет луны, гудки машин, скрип повозок, голоса разъезжающихся.
В виски било равномерно и глухо, духота подступала к горлу. Встал, подошел к окну, толкнул полуоткрытую створку, открыл другую — ночная свежесть хлынула густо и обильно. Облокотясь на подоконник, высунулся наружу: площадь под окнами опустела; запоздавший председатель отвязывал коня; из-за угла с ревом выскочила полуторка, простучала кузовом, скрылась. Василий Павлович проводил ее взглядом.
Бюро кончилось сегодня мирно. Корзунков вел его спокойно, даже чересчур спокойно — так показалось Василию Павловичу. Он порывался с хлесткими вопросами к председателям, нервничал сам и хотел передать свое беспокойство другим, покрикивал на председателей, чтобы не думали, что все сойдет им с рук, но Корзунков то и дело останавливал его:
— Спокойно, спокойно, Василий Павлович. Нам ни к чему нервничать и срываться на крик. Положение тяжелое, но не безнадежное. Комбайнов не хватает, машин мало, а сроки поджимают. Давайте еще раз разберемся, что мы можем сделать своими силами. Помощь нам будет оказана, шлют нам с Кубани комбайны и из краевого центра грузовики. Но пока они идут по железной дороге, надо обходиться тем, что есть в наличии. Погода скоро переменится. Обещают затяжные дожди. Что ты хотел предложить, Василий Павлович, говори.
Но у Василия Павловича уже пропала охота говорить. Все-таки он отвел душу, вызвав к себе после бюро группу председателей. Первым пригласил Сукманова. Глянул на него исподлобья тяжелым взглядом:
— Ты что же это, а?!
— Да я, Василий Павлович…
— Вижу, что ты. Выполнил план и на том успокоился?
— Да ведь как получилось? Бож-же ты мой… я готов волосья на себе рвать, — Ерофей запустил пальцы в шевелюру.
— А ты поспокойней. Слышал, что говорил Яков Петрович?
Поглядел на Сукманова пристально — зрачки расширились. Сукманов ответил горящим взглядом, глаза горячечно блестели, под скулами затвердели желваки.
— Когда повезешь хлеб?
— Завтра.
— А не подведешь? — Сидя за столом, снизу уперся в него твердым взглядом.
— Завтра сам привезу квитанции.
— Ну иди.
Выскочил как ошпаренный. В дверях столкнулся с Кленовым, скользнул по нему, как ножиком, глазами.
Тот зашел и встал спокойно, на лице — ни тени смущения. Когда прошлой осенью вынесли ему выговор, пробкой вылетел с бюро. Потом, когда ругали, краснел, слушал молча, закусив губу и опустив глаза, но — уже выдерживал. Теперь — попривык, закалился — ничем его не прошибешь! Василий Павлович, как ни крепился, в сердцах бросил карандаш на стол. Он стукнулся и покатился, упал на пол. Кленов нагнулся, поднял карандаш, осторожно положил его к бумагам.
— Ну чего молчишь?
— А что говорить? Вы все знаете.
— Не послушался — трактор и машину на отвозке хлеба не использовал, вот и не выполнил плана хлебосдачи.
Недобро уставился из-под надвинутых бровей; волосы топорщились, сидел весь ощетиненный, как еж; взгляд нестерпимо колюч.
— Ты понимаешь, до чего ты докатился?
— Я не мог иначе.
— Невыполнение указаний органов Советской власти… Ты чуешь, чем это пахнет?