Блеск воды тоже был неярким, и цвет ее был не синим, а каким-то слегка подсиненным. Далеко вперед в реку врезалась песчаная коса. Противоположный берег темнел, обрывистый и крутой, и на нем полосками виднелись породы. Там, где коса кончалась и росли кусты ивняка, сидел Кузьма в оборванной фуфайке и удил рыбу. Вода в заливчике стояла неподвижно, рыба приходила сюда отдыхать и брала редко, но Кузьма сидел торчком, изредка поглаживая схваченную судорогой ногу и не отводя глаз от прикипевших на месте поплавков.
— Помощники не нужны?
Кузьма оглянулся, шутки не принял, махнул рукой и шикнул: рыбу напугаешь, мол, сказал шепотом:
— Пришел, так садись.
Прохор сел, достал папиросы:
— Закурим, что ли?
Кузьма придвинулся к нему, глаза его отмягчели, стали добрее.
— Ладно уж, давай. — И, мусля папиросу, глянув на поплавки, словно еще надеясь на что-то, беззлобно выругался: — Не клюет, язви ее в душу. С дообедья сижу, и хоть бы одна взяла. Всю приманку стравил.
— Можно мне?
— Бери. Вон ту, крайнюю, — великодушно согласился Кузьма. — Коль рука легкая, рыба и без приманки пойдет. Говорят, настоящий рыбак должон головы рыбные есть, чтобы, значит, ума ихнего набраться. А я их коту травлю.
Прохор сел к крайней удочке, без поплавка, приладился, застыл, не сводя глаз с лески; потом ему надоело смотреть в одну точку, он глянул вбок на кусты ивняка; узкие красные листья сыпались в воду; он услышал дальний, приглушенный расстоянием гул — словно где-то все цедили и цедили серебро, мелкие монетки сыпались, позванивая; вода все бежала и бежала через камень, булькая, и он лишь догадался, что это не серебро, а вода. Докурив папироску, он ткнул окурок в вязкую супесь, посидел, привыкая к свежему воздуху; тонко и пряно запахло увядшей травой. Звуки, запахи, краски обступали его; он отдавался природе без раздумья; на мгновенье мелькнула мысль: надо браться за дело, Костя там ждет его, но тут же все его существо возмутилось: что, он не имеет права отдохнуть? И мысль откатила и больше не приходила. Как сквозь сон, он слышал стариковскую воркотню — Кузьму вдруг прорвало многословье:
— …прихожу без рыбы. Бабка ругается, а я, значится, молчу. Утром иду опять. Люблю сидеть…
Прохор слушал и не слушал, воркотня старика не задевала его; ему было славно и покойно; ничего ему было не надо; он не узнавал себя — такой был покой на душе. И никого не было вокруг — сторож не в счет. Он да река; он да ива, по-бабьи склонившаяся к журчащей воде… Очнулся он от шепота, громкого как крик:
— Тяни, тяни! Клюет…
Прохор дернул, полосатый окунек пролетел метра два вслед за крючком, но у самого берега шлепнулся в воду.
— Сорвался, язви тя… — Старик громко сплюнул и зло посмотрел на председателя. — Теперя не жди клева.
Он ждал, что Прохор уйдет, и все поглядывал недружелюбно — глазки стали маленькими и колючими, движения мелкими и резкими, но председатель не уходил, и сторож, нахохлившись, затих и больше не оглядывался.
Клев начался после захода солнца. Кузьма и Прохор быстро натаскали ведерко окуней. У сторожа от добродушия лицо стало шире; в глазах загорелись зеленоватые огоньки; забрасывая удочку, он поводил плечами; руки двигались споро и мягко; потирая ладонь о ладонь и поминутно оглядываясь на председателя, он приговаривал:
— Во идут так идут. Навалом. Ты, паря, не жадничай. Всех не переловишь. Надо и на развод. Тоже ведь, зверюги, жить хотят. Ты душой не жадничай. Они это чуют. Ну-ка, — он заглянул в ведерко. — Може, хватит? — И сам решил: — Хватит. Пошли уху варить.
Костер он развел в стороне от навеса, на старом, еще дымившем углями костровище. Он суетился, бегал мелкими шажками, припадая на одну ногу, — тащил то щепки, то соль. Прохор, сидя у костра, подкладывал щепки в огонь. В лицо ему шибало дымом; он, морщась, наклонялся низко, раздувал огонь; когда становилось невмоготу от дыма, отворачивался. Огонь набирал силу, красные смурые тени, приплясывая, легли на траву. Прохор прилег на локоть, щурясь, глянул на небо. Там, где пылал огонь, оно словно бы поднялось выше и звезды стали дальше, но чуть в стороне они светились крупно и ярко — еще был август, и звезды полыхали неуемно, по-августовски. Земля была теплой, из степи тянуло прохладой. За навесом фыркал Гнедко. На дороге раздался стукоток.