— А у нас, вот видишь, завариваются дела, — прогудел он и отпустил руки Богатырева.
— Да уж вижу, вижу.
— Поедем, поглядим, какие теперь у нас на станции травы.
Парфен Сидорович ответил не сразу.
— Мне надо к сыну, в академию. Я приеду завтра. Идет?
Ответ не бог знает какой дипломатичный. Николай Иванович понял: о травах с ним говорить преждевременно, пока сам не посмотрит — ничего не скажет; такой уж он человек.
— Садись, подвезу до вокзала.
— Вот за это спасибо.
В машине Богатырев спросил о Павле Лукиче.
— Ничего, работает старик.
— Важенков уже уехал?
— Нынче утром.
Николай Иванович отвечал односложно.
Однажды в разговоре директор института назвал Богатырева и Аверьянова Орестом и Пиладом. Николай Иванович не силен был в мифологии, подзабыл ее основательно, но догадался, что Орест и Пилад — это неразлучные друзья. Теперь он вспомнил это и задумался: с ним будет Богатырев или против него?
В открытое окно «Москвича» бил свежий ветер. Лубенцов откинулся в кресле; нога на акселераторе подрагивала от толчков на неровной дороге. Он и сам был как струна, не мог расслабиться; в первые минуты встречи с Богатыревым, при нечаянной радости, внутри у него немного отпустило, теперь он опять заводился. Когда дорога вильнула вбок, Лубенцов из-за поворота оглянулся на светло-розовое за купами тополей здание института и сжал губы.
Парфен Сидорович засек этот его взгляд.
— Ты не обижайся на Михаила Ионовича. Он с тобой хоть и говорил резковато, но по-доброму, по-свойски.
— Зарубил на корню доброе дело. Это, что ли, по-свойски? — подпрыгнул при сильном толчке машины Лубенцов.
— Со старым тоже надо считаться, — мягко блеснул глазами из-под поля шляпы Богатырев.
— А если оно стоит как пень на дороге? — запальчиво выкрикнул из-за шума мотора Николай Иванович.
— Ну, если как пень…
— Может, и не пень, — смягчился Лубенцов; полное ею лицо поджег стыдливый румянец: нельзя так, все-таки живые люди, живое дело; надо по-человечески, по-хорошему.
Парфен Сидорович отвернулся. Руки у него на коленях, набухшие венами, подрагивали.
— Вон они, видишь, луга? Видишь каковы? — словно оправдывая себя, опять повысил голос Лубенцов и кивнул за окно «Москвича». — Много с них наскребешь? А кормить скот чем-то надо. Не хлебом же, как кормят кое-где частники! Ты говоришь: не обижайся, успокойся. Нет, не могу! — В голосе Николая Ивановича пробилась боль.
Да, луга, луга… Богатырев вздохнул. Степные и лесные, полевые и приречные, с цветастым многотравьем, земляничные на взгорьях и пыреистые на равнинах. Сколько их полегло под плугом, сколько их в пору, когда распахивали целину, под шумок распластушили горячие головы.
— Паши, не жалей. Скот можно прокормить и с поля, кукурузой и зеленкой. Это выгодней.
Они и сами потом опамятовались, горячие головы.
Парфен Сидорович и теперь помнил заливной луг в Вязникове. На том лугу косили каждое лето сено мужики, косили да нахваливали. Помнил он и пойму за Малым логом. Малышня играла там летом, каталась в спутанной, как горох, мягкой траве. И были еще луга — за Белым увалом, действительно белым от выступавшего в осыпи известняка, за синим блюдцем заросшего чиром Кривого озера, за Красным лозняком.
Мужики в прошлом году говорили:
— Посвели луга. Скотиняку теперича выгнать некуда.
На юге области агроном Серапионов растил кукурузу на небольших участках. И ведь вызревала она, посаженная на земле щедрой, где-нибудь в затишке, на самом припеке. Как осень — ток завален желтыми початками. Бабы лущили твердые, словно каменные, прочно сидевшие в гнездах янтарные зерна.
Опыт этот и перенять бы. А тут размахнулись, как на Украине или на Кубани. Луга посвели, а толку никакого. Кукуруза чахла, червивела…
Не взяли еще и того во внимание, что испокон веку русский мужик кормил скот с луга. С поля корм шел неважнецкий — солома. Да еще после молотьбы полова и разные озатки. Основой был луг. Без него не мыслилось скотоводство.
В душе Парфен Сидорович был согласен с Лубенцовым: нужно, ох как нужно теперь селу научное травосеяние.
— Хоть база-то для луговодства у нас на станции имеется? — спросил он у Николая Ивановича.
— Так ты… — вскинулся было обрадованно Николай Иванович, но Богатырев осадил его: