— Погоди. Ты меня не торопи, дай во всем разобраться. Очень уж ты горяч и нетерпелив. Тебе сейчас — вынь да положь. Да если еще я подбавлю горючего. Что получится? Нет, как бы не напороть чего сгоряча. Рубанешь сплеча, а потом…
— Что ж, разбирайся, — буркнул Лубенцов и уткнулся взглядом в ровно бегущую дорогу.
Был он доволен и таким исходом разговора, только почему-то не хотел этого показывать.
На невысоком холме, окруженное тополями, показалось большое село. Дома с огородами лепились по склону. Внизу, в зарослях кустарника и осоки, бочажками разлился ручей. На площади, на самом видном месте — школа и сельсовет. За селом парами вышагивали опоры электролинии. Николай Иванович проехал по главной улице, подкатил к железнодорожной платформе.
— Приехали.
Почему Важенков ушел от Павла Лукича? Мог быть и внешний повод для разрыва. Но все могло произойти и по-другому: внутренние творческие устремления настолько разошлись, что вместе работать стало невозможно.
Есть такая деликатная область человеческих отношений, в которую постороннему лучше не лезть, пока человек не откроется сам. Долгие годы Парфен Сидорович самонадеянно думал, что он безошибочно угадывает ее границы. В последнее время у него не стало железной той уверенности. Принимаясь за такое дело, он теперь испытывал неловкость и боязнь совершить ошибку.
Парфен Сидорович пережил это сложное чувство в разговоре с Важенковым. Владимир Важенков избегал называть Павла Лукича по имени и растопыренными пальцами нервно толкал дужку очков на похудевшем от переживаний скуластом лице. Парфен Сидорович мог только догадываться, какая тяжелая драма разыгралась между ним и Аверьяновым.
«Если это произошло вследствие интриги, то как точно и тщательно обдумано все и рассчитано: и взрывной, импульсивный характер Павла Лукича, и некоторые черты молодого Важенкова. Да, тут видна опытная рука!» — подумал Богатырев.
У него был немалый опыт распознавания таких интриг. Он их чувствовал нутром. Последнее громкое дело, в котором он участвовал, стоило ему двух тяжелейших лет жизни. Он победил, но победа, как нередко бывает в таких случаях, подточила его силы. С тех пор на станции переменилось два директора…
— У кого ты сейчас работаешь? — возвратился он к разговору с Важенковым.
— У профессора Сыромятникова.
Больше ничего в этот приезд в академию Парфен Сидорович не узнал.
Глава третья
«Пойти в колхоз, познать землю… Как же так? Ведь и тут, на станции — та же земля, растут на ней хлеба, зеленеют травы; тут светит то же солнце, течет в Выкше такая же вода…»
Качалась пшеница, ветер теребил ее. Покачивались на опушке кусты. Но Виктор не слышал ветра, кругом все колыхалось, а он глядел, оглохший, и словно видел все это в немом кино.
Жаворонок серым мячиком взметнулся из травы, завис на крыльях, как на парашюте; залился; серебряные звуки полились оттуда дождем. Прижав ладонь к надбровью, Виктор поглядел в слепящую вышину, но ничего не увидел.
Павел Лукич следом за ним выбрался на дорогу.
— Ты на меня обиделся?
— Нет.
— Обиделся. — Павел Лукич сказал это грустно. Добавил: — Извини, по-другому не умею, все как есть прямо говорю. Хорошенько обо всем подумай, друг ты мой ситный.
— Подумаю, — машинально отозвался Виктор.
— Вот и ладно, — отмякло согласился Павел Лукич и снова грустно поглядел на Виктора. — Ты со мной идешь?
— Нет.
— Как хочешь. — Старик сгорбился, вяло поплелся домой и больше не оглядывался.
Тропа вывела Виктора к Выкше. Там на пологом берегу под ивой девушки и парни. Тела бронзовели в тени. Визг, хохот. Парни гонялись за девушками, те убегали, подлетали к воде, с разбегу кидались, и тогда взвизги и смех доносились уже с реки.
Виктор позавидовал чужому веселью.
Одна из девушек, высокая, в белом платье без рукавов, с копной каштановых, перетянутых синей лентой волос, с худыми, неналившимися плечами и руками, не принимала участия в веселье. Кто-то брызнул на нее; она вздрогнула, заслонилась ладонью, отошла за иву. Было что-то такое в юных худых руках, в ее белом платье и в ее среди этого веселья одинокости и незащищенности, что у Виктора защемило в груди.
Жарко. Парни и девушки ушли. На Выкше стало тихо. Сбоку в заболоченном заливчике млела осока; на широком густо-зеленом листе застыла стрекоза, тулово ее изогнулось червяком, а крылышки, подрагивая, слюдянисто блестели. Вдалеке по заливному лугу к Выкше подошло стадо. Зайдя по колено в воду, пестрые коровы будто заснули. Солнце белое, вода серебристая, с чернью, блескучая. Смотреть невмоготу. В глазах у Виктора слезы.