Лукерья считает своей обязанностью не только кормить и обстирывать Павла Лукича.
Павел Лукич работает «по хлебу». А она знает цену хлеба. В голодном тысяча девятьсот двадцать первом девчонкой похоронила отца. В тридцать седьмом отощавшие мужики в Вязникове разбивали амбары из-за куглины. Куглина — отходы после обмолота льна. Лепешки из нее такие горчайшие, что ни сахар, ни мед не отбивали горечи… В войну и вовсе не пришлось поесть досыта хлебушка. Поэтому Лукерья уважает тех, кто работает «по хлебу», и готова расшибиться, лишь бы угодить им.
Завтракает Павел Лукич молча. Ест он и мясо, и яйца, и масло, и каши разные, и пироги. Тут уж Лукерья вовсю старается, лишь бы ел. Он ест плотно, но никак не поправляется, тощав больно. Лукерье обидно, да что поделаешь: ее вон как разнесло, а он какой был, такой и есть. Потом Павел Лукич пьет чай. Пьет по-стариковски, из блюдечка, со всхлипом, не то что нынешние чаевщики — те прямо из стакана глотают, обжигаются.
После чая Павел Лукич уходит.
Он спускается с крыльца, идет по тропке, пришаркивает. А дальше — путь известный. Сеяный луг сбоку дороги. За ним возле спуска к Выкше пленочный городок. Пленка утром отсвечивает розовым, днем она полупрозрачная, матовая. Поднята на каркасах высоко над землей, и там, в жаре и влажной духоте, живей вызревают и злаки, и травы. Справа за дорогой делянки трав: клевер, тимофеевка, райграс, костер безостый… А недавно кустилась в тех местах кукуруза. Под нее вносили навоз, густо присаливали землю минералкой. Теперь о кукурузе молчат, будто ее никогда и не было. Ближе к лесу пшеница, рожь и овсы. И, наконец, дорога — две накатанные по дернине колеи — упирается в опытное поле: разлив хлебов, пшеница Павла Лукича.
Он торчит над нею весь световой день. Присядет на корточки — в полотняном костюме, в соломенной шляпе, — гриб и гриб.
Раньше Павла Лукича никто не приходит на участки. Розовеет на востоке край неба. Синеют лесные и полевые дали. Кто-то показался на дороге. Качнулась шляпа — соломенный блин. Цветасто взыграла косынка. Восходит солнце. Все людней на делянках…
Домой Павел Лукич приходил поздно: воротясь с участка, засиживался в лаборатории. Перед сном гулял.
А утром все начиналось сызнова.
Сын Лукерьи, Виктор, смуглый, среднего роста парень, окончивший институт и только вчера приехавший на станцию, проснулся рано, приоткрыв сонные глаза, прислушался. Где-то за стеной сердито вскипал разговор. Два голоса — басистый, стариковский, и сочный, помоложе, — сталкиваясь, перебивали друг друга.
— Зачем вы так? — жаловался молодой голос. — Я ведь пришел к вам за советом.
— Ты уже все решил. Зачем было приходить? — гремел надтреснутый бас.
— Ну, если вы так… — начал было молодой, а старый перебил его:
— А ты думал как? Пряниками угощать тебя буду? Надумал — уходи, скатертью тебе дорога! Вот — бог, а вот и порог!
Хлопнула дверь, послышались убегающие шаги.
Виктор вскочил. В белой майке и синих шортах, напружив выпуклые, бронзовые от загара мышцы плеч, груди и рук, вышел на кухню. От плиты на него глянула мать. За широкой дверью в комнате Павла Лукича забухтело, упал стул. Слышно было, как со звоном распахнулось выходящее на дорогу окошко. Павел Лукич крикнул сердито тому, кто убегал:
— Вот ты как? Ну и прекрасно. Видеть тебя больше не хочу!
Лукерья подбежала к сыну, схватила его за руку:
— Ой, да что это такое? Батюшки светы! Что это делается-то?
И ускочила обратно к плите: там кипел в кастрюле суп.
— С кем это он воюет?
— Приходил к нему этот… друг его сердешный.
— Важенков?
— Он, он. Кричали-кричали друг на дружку, а опосля на-ко ты…
Старшего научного сотрудника Важенкова Виктор знал хорошо: он был у Павла Лукича правой рукой.
— Давно они так?
— Да прежде вроде ничего не примечала.
Виктор подошел к двери, постучал. Из комнаты послышалось сопенье.
— Кто там? — спросил Павел Лукич.
— Это я.
— Чего тебе надо?
— Можно к вам?
— Сейчас я выйду. — И заворчал: — Не успел проснуться — и идут, и идут…
Через минуту он выбежал на кухню в белом парусиновом костюме, в зеленых на босу ногу шлепанцах, без шляпы; морщинистое лицо красное, точно выскочил из бани; редкие седые волосы топорщились возле ушей. Дернул мосластыми плечами и руками, выкатил на Лукерью серые глаза: