Николай Иванович полагал: из нынешних опытов, как из зародышей, разовьются новые направления; только бы разрешили специализацию…
— Мы с тобой поработаем. Выведем научное травосеяние на широкую дорогу!
Богатырев был человеком увлекающимся: он не мог остаться равнодушным к тому, к чему так горячо призывал его Лубенцов. Но то, что он увидел на участках, так живо стояло перед глазами, что Парфен Сидорович не удержался, в сомнении покачал головой.
Темнота над станцией густела, наливалась не только оттого, что надвигалась ночь, но и оттого, что с запада шла, покрывала собой все видимое пространство неба огромная туча. Она плыла молча, без ветра, грозная своей молчаливостью. Лишь когда ее закрайки достигли станции, поднялся бешено ветер и остервенело погнал по дорогам пыль. Где-то сбоку, далеко над лесом, осветился синим светом край неба; минуту спустя оттуда докатился гром. Затем полыхнуло ближе. Огненное дерево с коротким стволом и ветвисто изломанной кроной распороло тучу, с треском сломалось и ухнуло куда-то за горизонт. Воздух прошили первые крупные капли дождя. С каждым новым ударом дождь усиливался, и наконец, словно там, наверху, открыли шлюзы, — хлынул поток и полился на крыши, на поля, на луга и на дороги.
Грозовая ночь… Целую неделю копилось в воздухе электричество, и теперь молнии распарывали небо, будто с треском рвали там, в вышине, полосовое железо. В такую ночь в деревне ржут беспокойно лошади, прячется все живое, и человек с замиранием сердца ждет новых вспышек фосфорически-яркого света, новых раскатов грома, зажмуривается — подсознательный страх далекого предка бродит у него в крови.
В доме Аверьянова никто не спал. Павел Лукич ходил по кабинету, останавливался возле окон. Люстру он не зажигал. Слабый ночничок горел возле кровати. В кабинете почти темно. Вспышки грозы освещали темные стекла окон, струи дождя на них, черные крестовины рам. В такие моменты Павел Лукич видел луг, поле, лес… Низко, казалось, над самой крышей, треснул гром. Почудилось, что с крыши посыпались осколки и его ударило по голове. Оглушенный, он присел на кровать и долго сидел, не пытаясь подняться.
В кухне Лукерья крестилась при каждой вспышке и, горбясь, ожидая удара, приговаривала:
— Господи, помилуй, господи, помилуй.
Проходила минута, и опять слышалось, на этот раз с прибавлением:
— Господи, спаси и помилуй.
Виктор лежал у себя в комнате, подложив руки под разгоряченную голову. В душе у него сладко замирало ожидание. Гроза наэлектризовала его. Он с непонятным волнением встречал то синие, то ослепительно белые вспышки света; и казалось странным, что он их предчувствовал, и широко и удивленно открывал каждый раз глаза; ослепленный, в короткий миг видел фантастические картины, которые сменялись глухим черным фоном.
К утру гроза стала утихать. Всплески света за окнами становились слабей, барабанный шум дождя сменился редкими перестуками капель. Виктор уснул. Притихла и Лукерья. На той половине дома тихо. Последним забылся Павел Лукич. Сколько он спал, не помнил, но вздрогнул от какого-то внутреннего страха и поднял голову… Стояла утренняя послегрозовая тишина. Точно умытый, свежий и чистый, за окнами занимался рассвет. Павел Лукич, весь в холодном поту, открыл глаза, — страх не прошел, остатки увиденного во сне еще таились где-то рядом, но он уж понял, что это был сон, только сон, и понемногу стылость, подкатившая под ложечку и мешавшая дышать, оттаяла, и он вздохнул глубоко. Снилось ему заволакиваемое сумерками небо, поле, пустое и безгласное — без хлебов, без травы, без птиц; голая земля и на горизонте вместо зари провал. Во сне это было страшно: пепельно-темное поле и за ним бездонная, как весной на разлившейся реке мутный омут, воронка. Никогда и нигде в жизни не видывал он такого мертвого поля. Что-то все время сдавливало ему грудь, страх сжал горло, поднял дыбом на голове волосы, хотя ничего опасного, угрожающего жизни в том поле не было, а было только предчувствие смерти.
Потом он увидел, что умер и лежал в тесной домовине. Его подняли на руки и понесли. Покачивалась жесткая домовина, и он в ней покачивался, будто плыл по реке. Торжественное, как в церкви, пение раздавалось приглушенно впереди. «Неужели это и есть смерть?» — подумал он и почувствовал, что его опускают в могилу. Только тут понял он, что умер на самом деле. Как сквозь туман увидел заплаканные лица. Где-то среди них мелькнуло лицо Важенкова. Павел Лукич хотел сказать ему что-то важное, главное, чего не успел сказать при жизни, но тут заработали лопаты, твердые комья земли глухо застучали по крышке домовины, и каждый удар болью отдавался в сердце. Вот когда он почувствовал, что все кончено, и, увидев где-то позади хоронивших его людей лукавую птичью физиономию Сыромятникова, закричал, но голоса не было и никто не услышал его. Тогда он горько заплакал и… проснулся.