Сыромятников, садясь, наморщил лоб, провел рукой по волосам и откинулся спиной на полумягкую планку стула.
— Я понимаю, — сказал он секретарю райкома, — мое выступленье получилось несколько общим.
— Выберите-ка время да приезжайте к нам денька на два, на три, — пригласил его Ипатьев. — Мы вас повозим по полям.
— С удовольствием, — поклонился профессор.
— Вы будете выступать? — перегнулся Ипатьев к Николаю Ивановичу.
— Да.
— Слово предоставляется директору опытной станции…
В перерыве Ипатьев повел гостей в сад. На квадратной площадке за железной, покрашенной в зеленое оградкой росли голубые ели, березы, липы и клены, белели обмазанные известкой стволы яблонь, раскидисто стояли вишневые кусты. Возле самой ограды защитной полосой толпились сокустья вереска, собашника и бузины. Сыромятников первым сбежал с невысокого крыльца в эту зеленую благодать и зажмурился от удовольствия. Был он суетлив и подвижен, как ртуть; чем-то крепко доволен; щеки у него порозовели; руки то совал в карманы, то вытаскивал их оттуда и держал перед собой, то отводил их за спину, то вертел пальцами.
Николай Иванович от выступленья и всеобщего внимания не успел еще прийти в себя и шагал скованно, ничего не замечая; но и в том, как он шел, и в том, как высоко нес, не поворачивая, копнистую от шевелюры голову, во всех движениях и в затаенном блеске глаз проступали энергия и сила.
Сыромятников увел Николая Ивановича вперед и забежал перед ним, загородив ему дорогу:
— Кто вам мешает? Не поддержал институт? Это поправимо, тут я помогу. Райком? Он, я думаю, ухватится за вашу идею обеими руками. Не так ли? — живо оборотился Игнатий Порфирьевич к догонявшему их Ипатьеву.
— Научное травосеяние? Да мы со всей душой, — сказал, подходя, секретарь райкома.
— Вы задумали громаднейшее дело. — Сыромятников дружески взял Николая Ивановича за отворот пиджака. — Поздравляю и от всего сердца желаю удачи. Только таким вот кардинальным способом и можно решить эту наболевшую проблему.
Привыкший мыслить по-книжному, Игнатий Порфирьевич и говорил так. Но для Николая Ивановича его слова звучали как музыка для меломана.
— Погодите-ка. А что станет с Аверьяновым? — спохватился Ипатьев.
Вопрос секретаря райкома, казалось, озадачил Игнатия Порфирьевича: на его лицо набежало облачко. Но профессор тут же нашел выход:
— Он переедет в наш институт. Только и всего. Мы давно приглашали его. И вот удобный для него случай…
— Нет уж, Аверьянова мы вам не отдадим! — заявил Ипатьев категорично.
— Да отчего? Ему же там будет лучше. Аверьянов — прагматик. Он, как старатель, набрел на золотую жилу и разрабатывает ее, но объяснить своего открытия не может.
— Вы так думаете?
Вместо ответа Игнатий Порфирьевич спросил Лубенцова:
— Ну-ка, милейший, подскажите, сколько он бьется над своим последним сортом?
— Года три, — дал справку Николай Иванович.
— Вот видите. В наш век в одиночку многого не добьешься. Это — аксиома… Так что, дорогой Николай Иванович, — возвратился он к тому, с чего начали разговор, — не останавливайтесь на полпути. Если позволите, я загляну к вам на станцию.
— Сочту за честь, — Лубенцов радостно оживился.
Совещание затянулось. Разъехались поздно. Было новолуние, и Николай Иванович возвратился домой в полной темноте. Он поставил машину в гараж. Стояла тихая летняя ночь. Небо светилось звездами. Лес, густой и темный, подступил прямо к станции. На отшибе у последнего дома, в огороженном жердями деннике, тонко пахли свезенные с прогалов копны сена. Хорошо бы посидеть сейчас на угретых за день пластушинах.
Он вспомнил, как когда-то они с Ниной сидели вдвоем на сгребенном в копны сене. Луг у прилесья был просторный, ровный. Луна еще не всходила, и стояла мягкая, задумчивая темнота. В лесу ухнул филин раскатисто и громко. Нина спрятала голову у него на груди. Они так и провели всю ночь, обнявшись. Перед рассветом выплыл на небе месяц, воздух стал серебристым, дали мреяли. Вокруг глаз у Нины — темные круги…
Тогда ему казалось, что он весь переполнен каким-то новым, необыкновенным чувством. Оно захватило его целиком. То, чем жил до этой ночи, — все его стремления и мечты — растворилось в том огромном, что он чувствовал сейчас. И у него не было сомнения, что это огромное — счастье, которого им вдвоем с Ниной хватит до самого конца.
Они и потом, после свадьбы, любили уходить из дома, а однажды провели целую неделю у знакомого лесника, бродили по лесу, купались в озере, ночи проводили на сеновале. Шуршало душистое сено. Луна светила сквозь щели крыши. Нина дышала ему жарко в ухо и шептала: «Ты знаешь, я, как девочка, люблю впервые, и у нас с тобой все-все впереди».