Наполненные зноем и счастьем невозвратимые дни…
Николай Иванович вспоминал их сейчас, и ничто не трогало его. Почему так случилось? Куда все ушло? Неужели то был обман? И любви хватает человеку ровно на столько, чтобы он сошелся с другим человеком и познал его? А потом начинаются будни жизни, отчуждение, размолвки, переходящие в ссоры? И все, что было прежде, уходит, как вода в сухой песок.
Ночь текла такая же, как тогда, мягкая и задумчивая. Но подойди сейчас к нему Нина, он не почувствовал бы и сотой доли того, что чувствовал тогда, и дивная тишина этой ночи ничем не наполнилась бы для него. Не было даже обычного раздражения, которое он испытывал в последние месяцы к Нине. Пустота. Вот как есть ничего.
Николаю Ивановичу стало горько и обидно за несложившуюся жизнь. Он закурил. Папиросный дым, запах паленой бумаги вызывали горечь во рту. Николай Иванович тихо шел, щурился от дыма и не заметил, как переменилось настроение. Он еще издали не увидел, угадал дом, в котором жила Вера Александровна. Дом стоял в темноте, еле обозначенный расплывчатыми контурами. В той половине, которую она занимала, сквозь темноту проступило окно с белыми наличниками. Николай Иванович глянул на это окно, и на душе почему-то стало теплей.
Сквозь непроглядную темноту в начинающем холодеть воздухе ясно слышалось тепло земли — как тепло остывающей печи. Да и темь, если вглядеться, не так уж непроглядна. На опушке в кустах мелколесья защелкал соловей. Он пел о сладости тоски и горечи одиночества, о любви, которой нет конца, пока дышит человек, о прелести этой летней ночи, словно созданной для любви. Николай Иванович слушал, боясь пошевелиться, будто народилось в нем что-то новое и радовало, как радуют и веселят в поле весной всходы хлебов.
А соловей все щелкал. Он пел, казалось теперь, о том, что у каждого, кто живет на земле, есть минуты счастья и сколько бы ни переживали и ни мучились люди — оно всегда впереди.
Николай Иванович скорее угадал, чем увидел, метнувшуюся к окну тень человека. Раздался стук в стекло. За окном в комнате почудилось движенье. Качнулась белая занавеска, за ней мелькнуло женское лицо. Николай Иванович поморгал глазами: уж не во сне ли это?
— Вера… Верочка… Открой, — то усиливался, то пригасал под окном мужской голос.
«Вон оно что». Николай Иванович почувствовал, как выстывает в нем тепло.
Голос был настойчив. Створка в окне приотворилась.
— Уходи, Яков!
— Выдь, поговорим.
У мужчины получалось «Будь богоборим» из-за насморка или потому, что заплетался язык.
— Не хочешь? Тогда я сам…
Мужчина вцепился в подоконник, осклизаясь ногами по бревнам, полез.
— Ты с ума сошел? — Вера Александровна толкнула его в грудь и захлопнула окно.
С минуту было тихо. Человек сидел на земле. Потом он встал, пошатываясь, побрел к крыльцу. Торкнулся в дверь; звякнула железная задвижка; он замолотил по двери кулаками. Был он, видно, пьян, стучался и кричал:
— Открывай! Ррразнесу!
Вера Александровна вышла на крыльцо в халате и в наспех накинутом поверх него темном плаще.
— Перестань буянить, или я позову соседей, — предупредила и спросила: — Как ты здесь оказался?
— Я на машине. Поедем со мной. Там тебя ждут.
— Кто ждет? — удивилась она.
— Мои милые родственники.
Вера Александровна взяла его за руку, потащила с крыльца.
— Иди-ка, не смеши меня.
Николай Иванович выступил вперед.
— Что тут происходит?
— Николай Иванович? — Вера Александровна закрыла лицо руками.
Мужчина, низко нагнувшись, побежал к дороге, крича:
— Федька, гад, где ты? Федор!
Из-за кустов вынырнула «Волга», подобрала его, гудя и завывая, выбралась на шоссе и пошла отмерять километры.
Вера Александровна зябко куталась на крыльце. Прикусила губу, чтобы не разреветься. Когда все стихло на дороге, позвала:
— Николай Иванович!
Подождала, шагнула с крыльца, выбралась за оградку.
— Николай Иванович!
Лубенцов либо не услышал, либо намеренно не отозвался, ушел.
Утром Вера Александровна долго высматривала его на участках.
— Мне стыдно перед вами за вчерашнее. Это — мой бывший муж…
— Я догадался, — глухо уронил Николай Иванович.
— Вы должны знать мою историю. Вышла я за него замуж на последнем курсе института. В то время мы, несколько студенток, проходили практику в лаборатории его отца, академика Берковича. Тут я с ним и познакомилась. Он мне понравился. Узнать его как следует я не успела. Когда да и как? Чего вы хотите? Ведь двадцать лет — это двадцать лет, кровь шумит в голове. Как в человеке разобраться? Да и что я понимала тогда в людях? Была я молоденькой, совсем-совсем зеленой. Уже потом узнала, что у него имелась другая женщина. Сгоряча уехала к матери. Он писал мне, что любит, призывал вспомнить: разве у меня в институте не было увлечений? Увлечения у меня, конечно, были, но ничего серьезного, так, девчоночья влюбленность. А он-то с этой женщиной жил по-настоящему. Весь год, пока я была у матери, он не давал мне покоя. Приезжал ко мне, а когда не приезжал, писал. Какие это были теплые, сердечные письма хорошего, безнадежно влюбленного человека! Я простила его и вернулась. Все, казалось, перемололось, утряслось, вошло в свои берега. Он опять был внимателен, предупредителен и заботлив. И вдруг мне говорят: пока я была у мамы, он жил еще с одной женщиной. Я совсем перестала верить ему. Мне думалось, он лжет во всем, ловчит, изворачивается. Я была зла на него, кричала, что ни за что не останусь больше с ним. А он относил мою раздражительность к беременности и думал, что я не уйду. Но я ушла от него.