— Зачем вы мне… рассказываете об этом?
— Я не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне.
Вера Александровна оправдывалась. Перед ним. Николай Иванович стоял и не знал, как принимать это оправдание. Значит, он для нее не безразличен? Захотелось рассказать о своей неустроенной жизни. «У меня вот тоже ничего не получилось. Мы с женой — чужие друг другу люди. Если и живем пока вместе, то разве что по привычке. Как пара головешек в перегоревшем костре: гореть уже нечем, вот и чадим рядом». Он взглянул на Веру Александровну, но ничего не сказал.
— Извините, мне надо к кормовикам, — спохватился он.
Вера Александровна глядела из-под руки, как он, отойдя, оглянулся, покивал ей, опять пошел, и она почувствовала, что не оттолкни она его с самого начала, Николай Иванович вел бы сейчас себя как-то по-другому.
Весной Павел Лукич ездил по району, консультировал агрономов перед севом; когда появлялись всходы, за ним посылали снова; теперь шло колошение, и его потянуло с небольших участков станции на просторы полей, где на громадных площадях происходило необыкновенное, почти чудо: из зеленой, плотно свернутой трубки прорезался колос, в котором аккумулировались энергия солнца и соки земли.
Он не дождался машины, поехал на автобусе. Дорога в выбоинах. На них трясло и качало; кузов автобуса скрипел, мотор выл натужно; пассажиры, привыкшие к тряске и толчкам, разговаривали, смеялись, доставали из сумок еду и ели.
— Микит, а Микит, — спрашивала широкоплечая старуха с переднего сиденья стиснутого в проходе парня, — как у вас в Аксиньине с покосом, управились чи нет?
— Покосу нынче хватит до осени, Митревна, — отвечал Никита, кренясь набок на глубокой выбоине и хватаясь сильной рукой за поручень у самого потолка.
— Ай! — взвизгнула рядом молодайка, валясь и не падая, зажатая телами.
На нее шумнули:
— Держись, Аниска!
— Ну и мягка ты, баба!
— Руку убери, срамник! — крикнула она, наливаясь румянцем.
— Травы нынче — не глядел бы, — продолжал Никита, когда автобус выпрямился. — Эта канитель теперь до снега.
— И у нас, — вздохнула Митревна, — стоит скулеж… Иди-ка, Микит, поешь, — пригласила она, разложив на коленях кошелку.
— Мне сходить скоро, — отнекнулся Никита.
— И-и, голубок, скоро — не споро. Иди, иди. Проголодался, поди.
Где-то в середине автобуса, в самой толчее, разговаривали об урожае.
Подвыпивший мужичонко в поношенном пиджаке, в в выцветшем картузе с лаковым козырьком доказывал соседу:
— Имею я телка годовалого, поросенка к осени выкормлю, овечек, могу я потребить мясо сам, ежели в семье трое едоков? Бож-же ты мой, да ни в каком разе! А кому продам? Кооперации? Она плотит мало. Везть на рынок — далеко.
— Тебе бы опять устроить загребаловку?
Под шумок разговоров о хозяйстве пышнотелая и полнолицая баба с карими глазами, лукаво посмеиваясь, рассказывала:
— А у нас, бабоньки, объявился в Марушихе дьявол. Приходит к Лукьянихе ночью и громко стучится. Она открывает ему. «Здравствуй, бабка, я — дьявол». Лукьяниха оглядела его с ног до головы: парень как парень, в новом костюме, в капроновой сорочке, при галстуке; все честь по чести. «Какой же ты, — спрашивает, — дьявол? От родителей я слыхивала: дьявол страшный, зубы оскалены, на лбу рога, в глазах — геенна, вместо копчика — хвост. У тебя же ни геенны, ни хвоста — ничего этого нету». Он отвечает: «Нынче, бабка, дьяволы, как люди, поголовно нарядились в городское. Ты думаешь: человек, а это — дьявол. Ну, вот что, бабка, разводить тары-бары мне с тобой некогда, да и не с руки, амуницию показывать недосуг, далеко она, в аду. Ты деньги мне, что у тебя в подполье спрятаны, вынь да подай. Не отдашь — в ад утащу». Видит Лукьяниха: плохо дело, парень молодой и сильный, не отдашь — задушит и сам возьмет; полезла за горшком в подполье, да оттуда через окошечко-лаз и выбралась на улицу. Кликнула народ. Дьявола поймали. Когда его повели, он ей и говорит: «Молись, бабушка, через две ночи убегу, приду по твою душу».