В середине ночи толпа на танцплощадке поредела. Виктор и Талька вышли за ограду. Блестя глазами, Талька сказала:
— Пойдем погуляем?
Виктор взял ее под руку, Талька прижалась к нему; они шли ночной деревенской улицей во влажной темноте. На танцплощадке опять включили радиолу. Зыкина грустно пела: «Издалека долго течет река Волга…» Над Давыдковом будто кто чиркнул по огромному коробку гигантской спичкой — на небе вслед за метеором проступил фосфорический след. Виктор увидел горячие, как всполохи, Талькины глаза. Когда отошли от клуба в безлюдье и темь, Талька отчего-то вздохнула.
— Погоди, — остановилась.
У нее скатался чулок. Она поправила его, выпрямилась, поглядела на Виктора.
— Ну, чего ты молчишь? Какой ты…
Он взял ее за плечи, притянул к себе, встретился с ее губами. Их обожгла сладость поцелуя. Виктор целовал и целовал Тальку, пока она не высвободилась. Он схватил ее снова. Талька остановила его:
— Увидят. Пойдем.
За Давыдковом, в спускающемся к реке мелколесье, стояли копны накошенного сена. Талька села под копной. Сердце у нее колотилось. Как это бывает, когда парень уже не может отказаться от девушки? Пахло сухим донником, привядшим пыреем, душистой земляникой. В вышине, как облепиха кусты, звезды густо усеяли небо. Талька прижалась к Виктору, задышала ему жарко в лицо.
Желтый квадрат солнечного света смещался по столу, вытягиваясь и удлинняясь; тень от микроскопа ушла в сторону и дотянулась до угла. Свет в квадрате потускнел, будто подернутый дымкой; стекла в окне, легкие и прозрачные, стали голубоватыми. В глазах под набрякшими веками защипало несильно. Павел Лукич разогнул одеревеневшую спину, протер глаза платком и увидел в окно Веру Александровну. Запахнув халат и нагнувшись, по-за подоконниками тихо прокрался к кровати. Вставать ему не разрешали, но он вставал и принимался за дело. Вера Александровна увидела его и покачала головой. Когда она вошла, Павел Лукич прилаживался на кровати; лишь книги да колосья на столе уличали, что он только сидел там и работал.
— Павел Лукич…
— Что, голубушка? — охотно отозвался он.
— Но ведь вам нельзя.
— Что нельзя? — замигал прожильчатыми веками.
— Ну вот это, — показала она на стол.
— Это, как видишь, там, а я здесь, — развел Павел Лукич руками.
— Я же видела. — Вера Александровна покраснела за него.
Он поманил ее согнутым пальцем. Вера Александровна подошла. Вид у него лукавый, заговорщический вид. В глазах — хитринка. Губы смешливо подрагивали. Наклонился к ней и тихо:
— Ты видела и не видела. Поняла? Когда мог, я лежал, а теперь не могу. Мне край это надо.
Вера Александровна спросила:
— Есть что-нибудь новое?
— Появились новые обстоятельства.
— А тут? — Она склонилась над микроскопом.
— Все то же.
Вера Александровна глядела в окуляры. В глазах мельтешили зеленые, многократно увеличенные прожилки клетчатки, мерцал срезанный наискось овал мягкого, будто запекшегося в рубашке зерна; из среза, как из сота, выкатилась клейкая капелька, рубашка съежилась складками, капелька горела опаловым светом; но это было то, что она видела много-много раз.
— Голубушка Вера Александровна… — Павел Лукич сложил моляще руки.
— Вам нужна пшеница с поля? — догадалась она.
От слабости или просто в знак согласия он закрыл глаза.
— Ты ведь у меня умница, — проговорил.
В том, как вел себя Павел Лукич, как он говорил, было что-то необъяснимое и очень серьезное, словно предсмертная просьба, которую не выполнить никак нельзя.
— Вот что, — Вера Александровна примерилась глазами к журнальному столику. — Чтобы вы не ходили от кровати к столу, поставим его сюда.
Она придвинула к кровати столик, перенесла на него микроскоп, книги, брошюры, колосья пшеницы; раскраснелась, свежий здоровый румянец выступил на ее крепких полных щеках.
— Так удобнее. Микроскоп и книги будут под рукой. А теперь ложитесь, вы устали. Я принесу пшеницу с участка, а вы пока отдыхайте.