Стало темнеть. Зари уже не было, а полое небо еще светилось, и в сгущавшейся синеве прорезалась первая звезда. Егор посмотрел туда, где догорел закат, как о чем-то постороннем подумал: «Ветрище завтра будет», — и, тяжело ступая, пошел домой.
На память пришло, как в войну потерял он друга. Все звали его Нестеренко, и Егор называл так, по фамилии. В окопе ли, в колонне ли, когда ночью скрытно двигались в походном порядке, Егор знал, что Нестеренко рядом, и если тот отлучался — его иногда посылали в штаб вестовым или проводить на ту сторону разведвзвод, — Егор чувствовал, что ему чего-то не хватало, и успокаивался лишь тогда, когда Нестеренко приходил обратно.
Однажды утром после артподготовки весь полк — от него осталось к тому времени не больше полусотни пехотинцев — бежал в полный рост по открытому полю. Вдруг впереди из леска, шурша, полетели мины; одна разорвалась впереди, другая сбоку. Нестеренко, бежавший рядом с Егором, схватился за грудь, он еще успел шагнуть и поставить ногу, но опереться на нее не успел, повалился. Все побежали, а Егор крутнулся на месте, не зная, что делать; наклонился над Нестеренко и, увидев неживое строгое лицо, крикнул: «Коля!» — назвал его по имени. Мины начали рваться гуще, и он тоже побежал… Не стало Нестеренко. Егору долго не хватало его.
Федор Кузьмич был тут, рядом, в Лебяжьем, но ему теперь казалось, что он потерял и его.
Дома свет горел в одном окне. Дочь Катя пришла с работы, наскоро перехватив кусок, собиралась; вечером у нее была одна забота — либо в клуб, либо туда, где играет гармошка. Когда он бывал дома, то обычно ворчал: «Нечего накрашиваться, лучше помогла бы матери»; Катя вздрагивала и обиженно отворачивалась. Вот и сейчас Егор увидел ее в окно, — стоя перед зеркалом, Катя надевала кофточку и, нагнув голову и оглядывая себя, поворачивалась то одним боком, то другим.
За плетнем в деннике шумно вздохнула Красавка; Гуля, склонясь, сидела возле нее на скамеечке. Пахло навозом и теплым молоком. Егор взялся рукой за плетень. Гуля приподняла закутанную платком голову:
— Это ты? Я сейчас. Вот подою и приду.
Когда она вошла в дом, Егор сумерничал у открытого окошка.
— Ты чего сидишь без огня? — Гуля щелкнула выключателем и поставила молоко на лавке у печки.
Он поглядел на нее и ничего не сказал.
И то, как она вошла в дом небыстрыми и сильными шагами, чуть наклонясь вбок от тяжести ведра, и то, как ходила у скамейки, доставая кринки и цедя молоко, и даже то, как нагибалась в поясе, а голову держала прямо — все было привычно и знакомо. Так было и вчера, и позавчера, и в прошлом году, все долгие годы, пока они вместе жили. Все было так и что-то не так. Она всегда была рослой и сильной, казалось, не будет ей износу, но вот что-то случилось — Гуля как будто начала усыхать, и мелких морщин на ее продолговатом лбу прибавилось. Началось это не вчера и не позавчера, но особенно бросилось в глаза теперь, когда и сам он после пережитого днем почувствовал, что устал, что силы его уже не те.
— Балуешь ты Катьку, — сказал Егор сердито. — Ничего она не делает. Ни корову подоить, ни по дому. Гладкая стала. На уме одно: погулять.
Гуля махнула рукой:
— Ну ты скажешь…
— Вымахала, — продолжал Егор. — Скоро выше матери будет. А понимания о жизни никакого.
— Она же работает, Егор, — вступилась за нее Гуля и, взяв кринки, понесла их в сени.
— Работает, — не сдавался Егор. — Ходит по бригадам, собирает бумажки. Тоже мне работа!
— Ты-то чего прибег? — вернувшись, спросила Гуля и поглядела на него так, что он понял — ни соврать, ни скрыть ничего не удастся. Да он никогда и не врал ей, а если чего и хотел скрыть, то молчал или говорил о чем-нибудь другом, как вот теперь о Кате. Гуля это знала и, должно быть, догадалась, что пришел он в неурочное время неспроста.
Ужинали они молча, без Кати. После ужина Егор вышел на крыльцо покурить. Ночь была по-весеннему темной и прохладной. По селу редко светились огоньки. Дома стояли низенькие и неясные. Егор присел на ступеньку и с полчаса сидел, сунув руки в карманы. Папироса вспыхивала в губах, и в нос шибало дымом; вдыхая его, он морщился и, наклонив голову, приподнимал бровь. Где-то за домами в переулке послышались смех и веселые голоса; смеялась девушка, звонко, горлом — Егору показалось, он узнал Катю; мужские голоса тоже были знакомы — Пашкин и Венькин. Егор качнул головой: «Прикатили и оттуда? Вот подлецы! Вскружат девке голову. Венька — парень красивый. Да и Пашка — ничего. Прикатили. Ни стыда, ни заботушки».