Но Пашка никак не мог угомониться. Он приходил еще трижды, стоял под окном и стучал в дверь. Катя проснулась, испугалась и заплакала, и потом слушала, как Пашка кружил вокруг дома, падал, ругался и требовал:
— Катюха, выходи!
Ни она, ни Егор, ни Гуля больше не спали. Было еще темно, когда Егор стал собираться в поле. Проходя мимо лежащей лицом вниз Кати, он остановился и сказал:
— Увижу тебя с ним — высеку как сидорову козу. Запомни.
В Максатиху он приехал засветло. Два дня без остановки сеял пшеницу, а на третий утром сломалась сеялка. Он достал из-под сиденья проволоку и плоскогубцы, приладил сошник. Долго возился, выбивая шпунт, крепящий к валу шестеренку; расцарапал ладонь, сбил на пальце кожу. И эта досадная задержка, и саднящая боль в пальце, и косые взгляды сидевших рядом баб-сеяльщиц взвинчивали его. Он, сердясь, ударил молотком по головке шпунта, тот отскочил, и боль опять, словно током, прошила руку. Егор бросил молоток и тут увидел несущийся как ракета зеленый «газик» и пыль, клубистыми струями расходящуюся позади. Подождал, пока «газик» остановился, чужевато покосился на вылезавшего в открытую с другой стороны дверцу Василия Васильевича и, когда тот подошел, не подавая руки, хмуро кивнул ему головой.
— Руки у меня, видите, — сказал, поворачивая замасленные ладони.
— Не ладится? — спросил Василий Васильевич и подошел ближе к сеялке. — Ага, шестеренку не так поставили, — сказал, наклонясь. Выпрямился и виновато сказал Егору: — Никак не мог я раньше вырваться. Дела. Неотложные, срочные, сверхсрочные.
— Теперь уж, наверно, поздно.
— Вася малый. — Василий Васильевич подошел к «газику», положил руку шоферу на плечо; шофера, как и его, звали Василием и, чтобы отличить, называли Васей малым. — Вот что, Вася. Привези мне директора и управляющего. Да захвати из мастерской слесаря отремонтировать сеялку. А мы, — повернулся он к Егору, — пройдемся пешочком. Лосиную балку я помню.
«Газик» укатил, а Василий Васильевич и Егор отправились прямо через поле. Шел Василий Васильевич неходко, дышал тяжело и часто останавливался. Ноги у него были короткие и полные, сапоги он не покупал, а шил на заказ; грудь выдавалась вперед, плечи крупные, голова на них сидела низко и плотно — издали казалось, он не шел, а катился и останавливался только для того, чтобы полюбоваться весенним простором, высоким небом и разливом Актуя вдалеке. Егор не спеша шагал сбоку и тоже глядел по сторонам. Пиджак он расстегнул, кепку снял и нес в руке. Солнце было горячим, земля быстро высохла, ветер степлился и загустел; Егор шел весь мокрый и, останавливаясь, смахивал рукавом со лба пот. Василий Васильевич не потел, а бледнел. На остановках, оглядываясь на Егора, бормотал виновато:
— Отвык. Одышка. Надо бы больше ходить пешком.
На полях за Лосиной балкой было тихо. Они были вспаханы и засеяны. Трактора праздно стояли у дороги. Никитич, Венька и белобрысый парень сидели у вагончика и, покуривая, глядели на Егора и на круглого бритоголового человека с полным бледным лицом и черными бровями. Василий Васильевич подошел к краю засеянного поля, кряхтя, наклонился, взял горсть земли; она, как песок, потекла у него промеж пальцев. Потом подъехали две машины, из передней выскочили Владимир Степанович и Федор Кузьмич и побежали к секретарю райкома.
Когда ехали на машине в Максатиху, Василий Васильевич сказал Егору:
— Ваш директор наверняка сегодня на меня обиделся: как, за что, почему, отчего такой разнос? Ведь он не виноват. Он получил указание. А этот ваш управляющий, по глазам видно, знал, что земля плоха, знал и тоже молча выполнял указание. Таких у нас немало. Годами мы бьемся, учим: думайте, вы — хозяева; говорим: вот вам план поставок, об остальном думайте — и сколько сеять, и как сеять, и где сеять, и когда сеять, думайте. Не думают. И заметь, за редким исключением, не дураки они, умные люди, толковые руководители, в хозяйстве собаку съели, образованные. Что их толкает на этот легкий путь? Инерция? Леность? Отсутствие самостоятельности? Не знаю, не знаю. А может, мы сами — я, другие товарищи в чем виноваты?
Василий Васильевич остановился, подбородок у него дрогнул, голос стал хриповатей:
— Наверно, мы все-таки больше виноваты.
Василий Васильевич замолчал. Егор сказал:
— После драки кулаками не машут.
— Да, ты прав. Но все-таки этот случай мы обсудим на бюро, — пообещал Василий Васильевич и выглянул в окошко: — Вот мы и приехали.
Егор простился и сошел.
Бабы-сеяльщицы сидели на мешках. Возле сеялки, притулившись на подножке, копался высокий угрюмый парень — слесарь Микеша. Солнце освещало трактор уже с другой стороны, хотя с утра он стоял на одном и том же месте.