Нынче зимой он познакомился с агрономом из управления Надеждой Сергеевной. В минуты раздумья удивлялся, как легко и просто вошла эта женщина в его жизнь. Сдавая как-то отчет, Ерофей увидел новенькую. Привычно, как по всякой мало-мальски красивой женщине, скользнул по ней взглядом. Ему понравилось веселое приветливое лицо, слегка откинутая назад вся в волнах светлых волос голова. Когда Надежда Сергеевна встала, он залюбовался ею. В поясе она была тончава, бедра круглились под шевиотовой юбкой; руки, схваченные рукавами тесной жакетки, были приятной полноты. Ерофей и Надежда Сергеевна разговорились. Она была агрономом-семеноводом. Через неделю приехала в Ключи, ходила по амбарам, смотрела, как хранятся семена, пробовала зерно на зуб.
— Глядите, чтобы клещ не объявился.
— Следим.
— Не мешало бы вот эту партию проверить на всхожесть.
Она выпрямилась у сусека, и ему показалось, что ее серые с голубинкой глаза поглядывают лукаво, а приоткрытые в улыбке зубы все, как один, ровны и белы.
Ерофей знал, что нравится женщинам. Когда агрономша стала заглядываться на него, подумалось: грех на вороту не виснет. Что из того, что переспит с красивой бабой? Но после первых встреч Надежду Сергеевну точно подменили. Что-то особенное появилось в ее глазах. Она вся словно осветилась изнутри сильно и ярко и каждый раз встречала его такая неожиданно новая, что Ерофей удивленно поднимал брови и, радостно глядя на нее, подходил и уже не мог отойти.
Что-то большее, чем простая связь, появилось в их отношеньях. Встречи стали с горчинкой, а расставанья тяжелыми. Надежда Сергеевна ждала, что Ерофей сделает что-то такое, от чего им обоим станет проще и легче; это ожиданье стояло невысказанным в ее глазах. Ерофей понимал это и тяготился невозможностью что-либо сделать. В управлении о них начались шепотливые разговоры; почувствовала неладное жена; надо было круто рвать с агрономшей, но он все не решался, чего-то тянул. Так у них и шло всю весну и лето… Она встретила его сегодня сдержанно. Разговор не клеился. Кутая плечи шерстяным платком, Надежда Сергеевна поглядывала на него. Кинулась было собирать на стол. Он сказал, что не надо. Так и сидели, прислушиваясь к кашлю хозяйки за стеной. Уйти? Ерофей устало погладил руку Надежды Сергеевны. Неудобно было подняться вот так и уйти. Она встала первой.
— Вот что, — сказала, — больше не приезжай ко мне.
— Значит, кончилась наша любовь?
— Что это за любовь — ворованная, украдкой?
— Ты же знала, что я женат, — упрекнул ее Ерофей. — Видела, зачем шла?
— Поезжай!
— Надюша, постой. Не шуми. Ну чего ты взъелась? Давно у тебя не был? Так ведь уборошная — не отойдешь, не отъедешь. Не гони, Надюша, — уговаривал ее; поймал за руки, схватил за плечи, притянул, стиснул так, что у нее с лифчика посыпались с треском пуговицы. Кинулся целовать. — Чего же ты как мертвая? Люблю ведь я тебя. Надька… Режешь ты меня без ножа. Что мне делать? Скажи, подскажи.
— Прошло время, когда можно было подсказывать.
Она едва разжала губы. Ерофей стал целовать ее в них — низким вяжущим голосом у нее вырвалось затаенное:
— Как чуть что, у вас всегда бабы виноваты. А вы-то, мужики, тут ни при чем?
Ерофей понял, что сегодня он ничего не добьется. Нахлобучил картуз, шагнул к порогу; держась за скобу, оглянулся.
— Ладно. Нынче с тобой не сговоришься. Шлея под хвост попала — пошла трепать кобыла. Приеду в другой раз — поговорим.
— Другого раза не будет. Не приму.
— Слепой сказал — посмотрим, — усмехнулся он, и было в его голосе столько уверенности, что Надежда Сергеевна заколебалась; это Ерофей уловил по лицу.
«Бабьё, — горячечно думал он, выходя в сенки. — Где уж вам с мужиками тягаться. Охолонет, одумается — прибежит как миленькая: прости. А не прибежит, что ж: баба с воза — мужику легче».
Машина выскочила на гребень увала. Вдалеке темным сгустком под звездным небом посреди степи показались Ключи. Даже в темноте неоглядно ощущался простор — всхолмленная увалами бесконечная равнина. Закрой глаза — и все равно почувствуешь ее. Село вырастало. Надвинулись амбары и дома. Ерофей сбавил газ, мягко подкатился по главной улице к дому. Остановился, посигналил. Открыла ему теща. Недовольная, с заспанным лицом, пропустила его, защелкнула на запор калитку.
Утром Ерофей в темном, выгоревшем, ладно сидевшем на нем кителе и в таких же галифе с кожаными нашивками вышел на крыльцо. Утро было ясное, тихое, холодноватое. Солнце поднималось за дальними холмами, за синими дымами — далекое, словно подернутое дымкой, но по-летнему горячее.