И все-таки где-то пустило в нем корешки беспокойство.
Ерофей съездил к комбайнам, ходил за ними по стерне; она глухо шуршала под сапогами. Присев на корточки, искал в соломе невымолоченные колоски. Найдя колос, разминал его пальцами, сдувал шелуху с ладони — в руке ни зернышка: вымолот чистый.
Но и тут он помнил о Колывани: не давала она ему покоя.
Скорей на ток! Вчера комбайны работали весь день, намолотили горы зерна. Запустить руку в ворох, ощутить кожей горячую твердость сухого зерна.
На току стучали сортировки, гудел трактор, шумел ВИМ. Бабы, перелопачивая вороха, кидали и кидали на транспортер лопатами пыльное, пахнущее полем и солнцем зерно. Под крышей за ВИМом под самые стропила островерхо высились вороха отвеянной пшеницы. В стороне у выезда машины подставляли под транспортер свои кузова, отходили, стояли гуртом, пока шоферы оформляли документы. Затем, покачиваясь полными кузовами, шли на элеватор.
У первого же вороха Ерофей погрузил руку в пыльное, только что привезенное от комбайна зерно. Отойдя в сторону и сдвинув брови, глядел: надо подбросить сюда людей, эти не справятся с таким потоком. Вон и еще идут с поля грузовики. Поправив волосы, щурился на дорогу, ведущую к току, стоял крепко — ноги расставлены, плечи развернуты, руки на поясе, вид решительный. Сжав губы, подумал: две недели хорошего штурма, и оба плана — вот они, принимай, секретарь. А там осилим и половинку…
Ближе к обеду проселочная дорога запылила под легковушкой. Новенький, сверкающий зеленой краской «газик» подкатил к току. Неужели Василий Павлович припожаловал? Ерофей заметался. Под погрузкой стояли вернувшиеся с элеватора грузовики — он подскочил туда:
— Бабоньки, девоньки, давайте живее!
И, выхватив у одной из них лопату, стал кидать на транспортер чистое, точно стеклянное, высушенное и отвеянное зерно. Кидал, а сам краем глаза глядел, как открывается дверца «газика». Из машины выпрыгнул заместитель начальника сельхозуправления Костя Панченков, бывший комсомольский работник, узкоплечий, румяный, подтянутый — сухота новониколаевских девок, улыбнулся еще издали. Ну, это ничего, Панченков — парень свой. Ерофей тыльной стороной ладони вытер взмокревший лоб. А Костя уже подходил, протягивал руку.
— Ну, как дела?
— Идут, как видишь.
— Сколько сегодня отгрузите?
— Сейчас прикинем. Бахтин!
— Здесь! — по-военному откликнулся Петрован.
— Бахтин, управление интересуется, сколько мы сдадим сегодня хлеба. Машин двенадцать отправим?
— Шестнадцать, прах вас побери, — Петрован улыбнулся.
Лицо у него почерневшее, запыленное; глаза, в выцветшей опуши ресниц, усталые, а широкие зубы блеснули, как вымытые дресвой половицы, желтоватой белизной.
— Здорово ты вчера, — сказал Костя восхищенно, когда Бахтин отошел.
— А, ты про это.
— Про то самое. Выполнишь два с половиной плана — могут представить тебя к званию Героя.
— Ну, это ты хватил. — Ерофей смущенно порозовел.
Представил себя в президиуме с Золотой Звездой на груди…
После этого разговора он заходил живей по току, голос его стал звонче, и, хоть что-то внутри саднило, как ранка, — он, как командир, вырвавшийся на сотенник, горел желанием боя, перед ним открывались новые просторы, в лицо бил ветер, и солнце сияло ему впереди…
Нахлынувшее видение отогнали гудки машин. Засигналила одна, вторая, третья. Заругались подвозчики у бестарок. Ерофей всполохнулся, промигался. Перед током — пробка. Подъехало сразу несколько грузовиков; подошли подводы-бестарки с полевых токов.
— Эй, хозяин!
Туда уже бежал со всех ног Бахтин, заторопился и Ерофей. Выбрали две площадки, куда ссыпать зерно — подводам особо, машинам особо. Из кузова переднего грузовика спрыгнула тетка Настена, голенастая, босая, с потрескавшимися ступнями коричневых ног и подведенными пылью глазами; хрипло раскрыла почерневшие губы:
— Чего это ты, председатель…
Голос, перестоявшийся на жаре, был груб.
— Чего это ты, председатель, нашим хлебушком так распорядился?
Глаза у нее — как два всполоха.
— Уже слышала?
— Люди сказывали.
— А слышала, так чего спрашиваешь? Не я — государство распоряжается.