Что касается ястреба — он улетел во время чистки клетки. И когда после этого стали пропадать со двора цыплята, в дворне стали поговаривать, что это работа моего Яски (так я прозвал ястреба).
Перейду к судьбе моего последнего питомца. Удод был моей гордостью. Я брал его с собой на прогулки, — удод сидел на моем плече, взлетывал, делал надо мной круги и снова садился на плечо.
Сгораемые завистью мальчишки делали попытки отбить от меня птицу, и когда я удирал от их нападений, удод, блестя лучистой коронкой-хохолком, следовал за мной. Разлука моя с моей птицей была вдвойне горькой. Разлука эта произошла так.
Удод был со мной в саду. Я выпалывал гряды, он летал кругом меня, садился на мою голову, перелетал на ближайшие ветви, чистил перья, радуясь небесной синеве и воздуху.
От полки меня оторвал хорошо мне знакомый клекот ястреба. Когда я вскинул голову, я увидел сорвавшегося ко мне с ветки удода, а над ним — падающего следом хищника. В один миг мой милый удод очутился в его лапах.
Одновременно меня поразил знакомый вид ястреба.
— Яска!.. — закричал я во весь голос.
Ястреб резко остановил взлет на вершине вяза саженях в восьми от меня и посмотрел в мою сторону. Сомнений больше не оставалось — я узнал Яску, — это был он.
Еще миг — и бандит развернул пятнистые крылья и взвился кверху через сад, в горы…
Редко бывают в детстве такие сложные больные ощущения, которые я пережил от этой трагедии предательства, несправедливости и жалости.
* * *
Махаловский сад выходил на три улицы.
Параллельно заднему двору разбит был огород с оранжереей и подвалом-гротом для не переносящих в открытом виде зиму растений. Здесь же по Миллионной улице, вдоль забора, помещалась площадка для игр и беседка. Продольные и поперечные дорожки резали сад на бесчисленные газоны и клумбы с лесными деревьями, в которые были вкраплены груши, сливы и черешни. Фруктовые деревья были рассажены здесь скорее для аромата во время цвета их, потому что специально фруктовый сад у Махаловых имелся в горах.
Цветники увеличивались и становились роскошнее по мере приближения к дому.
У виноградной беседки были клумбы с высокостебельными цветами: кусты роз, георгины, тюльпаны и подобные им, дальше к дому цветы были скомпонованы и по запахам и по нюансам; у дома перед фасадом спален раскинут был главный цветник, окружающий бассейн с фонтаном, единственным и потому легендарным в городе. Струя воды била из раковины, в которую дул металлический мальчик. Мальчик сидел на подставке, запрокинув головку с курчавыми волосами, и весь отдался выдуванию этой струи, сверкающей на подъеме и дождем падающей обратно и на мальчика, и на водяные растения бассейна.
Я думаю, если б не было за спиной моей пляшущей лошади Фальконета, то на эту статуэтку фонтана я бы, пожалуй, не обратил внимания.
Для многих из окружающего меня люда эта фигурка из металла была «статуй идольский», «голыш бесстыдный», и меня, я отлично помню, обижало такое отношение людей к странному существу, драгоценившему воду, бриллиантами разбивающему ее на брызги. Вода, благодаря этому, низлагалась передо мной в характерных и редко видимых в природе функциях… Блеск и напряжение струи и ее ленивая, раздумчивая остановка на вершине подъема и дождевой спад назад, книзу — делали воду живой, а все это делал мальчик. Я радовался, не ища и не умея еще искать разъяснений о действии искусства, о действии вещей, не природой, а человеком сделанных. И уже после этих впечатлений я стал замечать узоры на одеждах, на чашках, деревянные украшения на фасадах, цветные рисунки Андрея Кондратыча и тутинские иконы.
Возле фонтана была большая площадка со сбегающими на нее дорожками. Здесь пились чаи. В душные ночи, при съезде гостей, сюда подавались карточные столы. После игры подавался ужин. Среди темной густоты сада блестели огни остекленных фонариков, и, удивленные светом, крутились над ними стаи мотыльков, а иногда и летучая мышь, привлеченная белизной скатертей, слепо шарахалась над столами.
Освещенные лица с черными обрезами, гримасы, прыгающие силуэты и тянущиеся по деревьям тени делали для меня действительность неузнаваемой, и говор с выделяющимися словами и фразами приобретал значение, не похожее на дневное.
Любил я наблюдать ночных людей.
Дворня спит, Я знаю, двором из конюшен и жилищ несутся храпы, а здесь передо мной чуждая этим храпам жизнь.
Лежу я у виноградной беседки на лавочке. Сзади меня темная тишина — назад оглянуться страшно, а впереди, за кустами роз и тюльпанов, прыгающие, как свет и тени, говор и смех…