Хлыст. Секты, литература и революция

Мистические занятия интеллигенции – масонские ложи, оккультные науки, спиритизм, теософия, антропософия – также остаются за пределами моего рассмотрения. Их исторические связи с мистическими сектами, вероятные взаимовлияния между ними и типологические параллели составили бы тему для увлекательного исследования. Материал настоящей работы ограничен народными мистическими общинами и их восприятием в высокой культуре. Самостоятельную проблему представляет история толстовства как социально-религиозного движения. Я буду касаться ее только в той мере, в какой Толстой или его последователи оказывались связанными с народными мистическими сектами. События и тексты 19 века вовлекаются в рассмотрение в той степени, в какой это необходимо, на мой взгляд, для понимания событий и текстов начала 20-го.

Русское сектантство переоткрывали много раз, но самым бурным способом – в Серебряном веке. В символистской и пост-символистской литературе разные люди объясняли свою жизнь и искусство правдой или выдумками о сектантах. Необыкновенные истории ушедшего в сектанты Александра Добролюбова, пришедшего из них Николая Клюева, похожего на них Григория Распутина потрясали воображение современников. О хлыстах и скопцах писали самые знаменитые и менее известные авторы. Рассказывая о сектах, все они говорили одновременно о чем-то другом – религии, национальности, революции, поэзии, сексуальности.

До последнего времени об этих слоях русской культуры – и народном сектантстве, и соответствующих литературных увлечениях – не вспоминали, за отдельными примечательными исключениями, ни в российской, ни в западной русистике. Как сказал Буркхардт, история – это то, что одно время замечает в другом[1]. Но культурная относительность не означает исторического произвола. Хотя я замечаю в моем материале, несомненно, другое, чем замечал Буркхардт в своем материале, – и наверно другое, чем заметил бы он в моем материале, – это не значит, что я пользуюсь вовсе другими процедурами или что моя работа подлежит другим критериям.

Разные области циркуляции текстов – литература и политика, поэзия и проза, философия и религия – ничем не отделены друг от друга, несмотря на множество усилий выстроить между ними границы и что-то вроде таможен. На нашем материале это особенно ясно. Русские философы иллюстрировали свои рассуждения литературной критикой. Русские писатели занимались философией, теологией и политикой, продолжая писать стихи или романы. Увлечение сектами достигло своей кульминации в явлениях политического характера, которые рассматриваются в конце этой книги. Дискурсивный анализ соответствует единству этого потока в большей мере, чем традиционные история литературы, история идей, история религии, политическая история. Дискурс воплощается в людях, событиях, революциях; а потом снова возвращается в литературу.

Мой подход по необходимости междисциплинарен, но в целом, как я полагаю, остается внутри филологии и соответствует ее классическим определениям. Это история не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу. Я называю мой подход, по примеру Мишеля Фуко и в отличие от него, археологией текста. Эта методология является сочетанием интертекстуального анализа, который размыкает границы текста, связывая его с многообразием других текстов, его предшественников и последователей[2]; и нового историзма, который размыкает границы текстов, связывая текстуальность как таковую с многообразием предшествующей и последующей жизни[3]. Другими компонентами являются историческая социология, из которой для данного материала важны классические работы по социологии религии; некоторые представления психоанализа; и философия деконструкции вместе с ее филологическими приложениями. Последним по времени из этих теоретических слоев неожиданно для меня самого оказалась феминистская критика. Пол в разных его текстуальных ипостасях – пол героев, пол авторов, пол как герой – является важным материалом этой пирамиды, в основании которой русские сектанты, полуграмотные экспериментаторы прошедших времен; в теле ее множество авторов, соревнующихся и сочетающихся друг с другом в порождении все новых способов письма и чтения; а на вершине сейчас – читатель этой книги.

1

Цит. по: Carl E. Schorske. Fin-de-Ciecle Vienna. Politics and Culture. London: Weidenfeld, 1979, XXV.

2

Julia Kristeva. Semiotike. Paris: Seuil, 1969; Harold Bloom. The Anxiety of Influence. New York: Oxford University Press, 1973; Michael Riffater. Text Production. New York: Columbia University Press, 1983. Обзор и анализ этого подхода в славистике см.: Renate Lachmann. Gedachtnis und Literatur. Intertextualitat in der russischen Moderne. Frankfurt: Suhrkamp, 1990.

3

Новый историзм, под этим своим названием, в основном развивался применительно к изучению английской литературы; см. Stephen Greenblatt. Shakespearean Negotiations. The Circulation of Social Energy in Renaissance England. Oxford: Clarendon, 1988; New Historicism and Renaissance Drama, ed. Richard Wilson and Richard Dutton. London, 1992; The New Historicism Reader, ed. A. E. Veeser. New York, 1994, а также журнал Representation. В славистике сходные, как мне представляется, подходы представлены в: Irina Paperno. Chernyshevsky and the Age of Realism. A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford University Press, 1988; Richard Stites. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York: Oxford University Press, 1989; Laura Engelstein. The Keys to Happiness. Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1992; Svetlana Boym. Common Places. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1994; Katerina Clark. Petersburg, Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995; Eric Naiman. Sex in Public. The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, New Jercy: Princeton University Press, 1997.