Промучившись угрызениями совести бессонную ночь в хате приютившего его многосемейного крестьянина, Никифор утром двинулся в обратный путь. В Знаменку! К друзьям, которые нуждались в его помощи!
Если, уходя от опасности, Никифор шел быстро, то теперь, навстречу опасностям и борьбе, шел еще быстрее. К вечеру третьего дня он увидел разбросанные по Мамай-горе редкие домики Пятихаток, а спустя еще немного в мглистых сумерках перед ним открылись бесконечно длинные, теряющиеся вдали улицы Знаменки.
Вечер был морозный, но тихий. Столбы сизого дыма поднимались отвесно от заснеженных шапок крыш. Чернели массивы садов. С карканьем вилась над селом воронья стая, подыскивая ночлег. С Нижней улицы доносился скрип колодезного ворота. Таким родным пахнуло на Никифора — ну, словно вернулся домой.
Он смахнул задубевшим от мороза кулаком набежавшую слезу и подумал:
«Если б не было на свете Ширингушей, то век жил бы в Знаменке!..» И представилось ему: окончилась война, он учительствует в местной школе, у него аккуратный беленький домик под черепичной крышей, а в домике хозяйничает светловолосая и светлоглазая жена, которую зовут Наташей… До чего же мало надо человеку для счастья! Но этого малого у него нет и будет ли?..
Чуточку грустный, но полный энергии и решимости, вошел Никифор в Пятихатки. Он намеревался зайти к Ивану Казимирову, тому самому, который приютил его, бежавшего от ареста, и подарил старые галоши. Никифор рассчитывал узнать от него обстановку на селе, потом, попозже, попытаться встретиться с Баклажовым или Галунец, а если те арестованы, то с Ларисой Глушенко или Афанасием Рогулиным.
— Доброго вам здоровьичка! — приветствовал Никифор поднявшуюся ему навстречу старуху Казимирову. — Иван дома, мамаша?
— Нету. Нема Ивана. Десь пипшов, — сказала старуха недружелюбно.
— Куда пошел? Скоро вернется?
— А я знаю куда! — дернула носом старуха. — И тебе не треба знать. Як прийшов, так и иди себе с богом. Вон за тые галоши добри люды десятку дали б, а ты даром забрав… Заявився в чужу хату, як хозяин, та пытае… Опять, небось, ночевать прийшов. А галоши десять карбованцев стоют…
Последние слова старуха бормотала себе под нос, но Никифор хорошо их слышал. Что ему было делать? Повернуться и уйти? Он с удовольствием сделал бы это, но пока окончательно не стемнело, появляться на улицах Знаменки по меньшей мере неблагоразумно.
— Мамаша, — сдерживая раздражение, сказал Никифор-Я ночевать у вас не буду, а за галоши, как только появятся деньги, так сразу отдам. Мне с Иваном хотелось бы поговорить. Я его подожду, можно?
Старуха ничего не ответила. Зло загремела железным ведром у порога. Никифор присел на лавку и снял шапку, внутри которой вместо ватной подкладки было слежалое сено. Старуха переставляла на загнетке чугунки, косясь на Никифора, потом накинула на себя полушубок, дернула замок у рундука — закрыт ли? — и, взяв пустое ведро, вышла во двор. «За водой», — подумал Никифор, так как по хрусту снега под валенками слышал, что она направилась не в хлев, а на улицу к колодцу.
Прошло полчаса. На улице стемнело. Теперь можно было бы двигаться потихоньку в Знаменку, но он все еще надеялся, что вот-вот явится Иван Казимиров. Да и старуха что-то не возвращалась, а уходить без нее было неудобно: подумает, украл что-нибудь!..
Раз или два ему послышалось, будто за окном прошуршало что-то. Заслонив ладонью глаза от света коптилки, Никифор приник к стеклу, но никого не увидел. «Мыши, — подумал и решил:-Хватит! Пора идти. Старая карга наверняка уж растрезвонила соседям…»
Он осторожно надел на голову шапку, чтоб не вывалилось сено, и, вздохнув, направился к выходу. В сенцах не успел взяться за щеколду, как его схватили сзади за обе руки и с силой дернули назад. Он пытался дотянуться до кармана, где лежала граната, но силы были подточены недоеданием.
Полицейский сержант Андрей Романенко и его дружки Казимиров Григорий, родственник старухи, и Калугин Захар связали Никифора по ногам и рукам телефонным проводом, внесли в хату и бросили на пол.
— Паняй в сельуправу, скажи: Махина поймали. Пусть подводу пришлют, — приказал полицейский сержант Захару Калугину. Тот ушел.
Григорий Казимиров утер рукавицей вспотевший лоб:
— Ловко мы его, а? Спасибо бабке, что надоумила, а то мы всю Алексеевку перерыли его искавши. А он вон где объявился!
Ощупав карманы Никифора, он вытащил гранату-лимонку.
— Те-те! — прощелкал языком. — Смотри, какая штука! Замешкайся мы, в куски разнес бы, курга!..
Возвратившаяся в хату старуха поставила пустое ведро на лавку и долго, как ворона, кружила вокруг лежащего на полу связанного Никифора. Потом осмелилась, присела на корточки и попыталась стянуть с ног Никифора галоши. Никифор ударил ее обеими ногами в лицо, и старуха с воем покатилась к порогу.
Черно-синяя с лица, опухшая женщина поднялась с полу навстречу новеньким. Она растягивала присохшие в струпьях губы, обнажая выщерблины зубов, улыбаясь дико и страшно.
— Не спознаете, дивчата? — спросила, шепелявя.
Анка оторопело схватилась за плечо Лиды. Киля Тяжлова, вглядевшись, ахнула:
— Дарья Даниловна?!
Да, это была она. Избитая до неузнаваемости, до трупной черноты, Дарья Даниловна мелко-мелко трясла головой, механически повторяя:
— Здравствуйте! Не спознаете? Здравствуйте…
Нюся Лущик почувствовала себя дурно. Она все еще была слаба, хотя рана на голове уже затянулась. У Анки дрожали губы, но она не могла отвести взгляд от изуродованной женщины.
Первой пришла в себя Лида Белова.
— Что ж они с вами сделали, каты проклятые!.. — воскликнула, обвивая Дарью Даниловну свободной рукой, а другой протягивая подругам свой мешочек с харчами. — Вам трудно стоять? Садитесь же скорее…
Не разнимая рук, они опустились на пол, который был притрушен грязной, измоченной соломой.
— Чего добиваются от вас? За что они так? — дрогнувшим голосом спрашивала Лида, в то время как Анка, Нюся Лущик, Лена Маслова и Киля Тяжлова полными ужаса и сочувствия глазами смотрели на Дарью Даниловну.
— То я не ведаю. Я ни в чем не виновата, — отвечала Дарья Даниловна, незаметно кивая в сторону незнакомых женщин в камере, которые проявляли живейшее любопытство к новеньким. Девчата поняли и не стали больше задавать вопросов, а повели общий разговор о здешней, каменской, тюрьме. Кормят как? Часто ли бьют? Выпускают ли на прогулки? Обычные вопросы, которые интересуют каждого арестанта, переведенного из одного места заключения в другое.
Им отвечали чуть ли не хором. Анка между тем достала плоскую баночку вазелина и начала осторожно мазать почугуневшее, опухшее от побоев лицо Дарьи Даниловны. Вазелин неведомо где ухитрилась достать мать Анки и передала дочери в последний день перед отправкой в Каменку. Ссадин и синяков в камере оказалось так много, и все хотели смазать их вазелином, что очень скоро баночка оказалась пустой. Анка, вымазав остатки себе на лицо, со вздохом ее выбросила.
В женской камере Каменской комендатуры было просторней и светлей, чем в кладовке сельуправы, но невыносимо холодно. Ночью никто не мог заснуть; девчата по примеру Лиды делали гимнастические упражнения, чтобы согреться, потом снова впадали в полудремотное состояние, пока вновь не вскакивали от пронизывающего холода.
А на следующий день два немца, открыв дверь, втолкнули в камеру еще одну арестованную. Толчок был так силен, что новенькая не удержалась и растянулась на полу. Узелок выскользнул из её рук, платок сбился, обнажив косы цвета спелой ржи. Девушка не сразу подняла лицо, видимо, подавляла в себе желание заплакать, а когда взглянула на женщин, то Анка с воплем «Наташа!» кинулась к ней.