— Воздух! Замаскироваться!.. — крикнул ротный.
Никифор по примеру других лег в борозду. Штабные «эмки», лихо развернувшись, умчались к дальнему краю поля, где зеленели кусты. Разведчики поскакали в направлении селения, откуда приехали. Поле стало пустым, словно тут никого и не было.
Свекольная ботва загораживала Никифора с двух сторон, но спина-то была открытой. И хотя он понимал, что с той высоты, недосягаемой для зенитного огня, на которой парил самолет-разведчик, даже в бинокль едва ли можно разглядеть лежащего в борозде человека, все равно он испытывал чувство враждебного взгляда в спину. Он лежал, уткнувшись лбом в сгиб руки, испытывая легкое головокружение — то ли земля под ним неощутимо колебалась, как гигантский плот, то ли толща неба упруго переливалась от горизонта к горизонту…
В памяти всплыли строчки стихов:
Эти стихи он прочитал три года назад в газете «Красная Мордовия», когда учился в педучилище. Прочитал, в общем-то, случайно, потому что стихов не любил и не понимал. А эти понравились своей безыскусностью: сколько раз он видел со стороны и ощущал своими руками, как вздрагивает при выстреле винтовка и, почти сливаясь со звуком выстрела, слышится «ток» — удар пули по деревянному щиту мишени. Глуховатое «ток», которое он не сразу научился улавливать, всегда возбуждало Никифора, рождало в нем азарт. И все это, знакомое и не раз пережитое, каким-то чудом было втиснуто в две коротенькие строчки. Причем удивительным было не само описание выстрела в тире, а не понятно как, словно между строк, переданное чувство радости и азарта.
Не он, а будто кто-то посторонний повторял ему эти строки. Он же, лежа в свекольной ботве, слушал их сквозь затуманенное сознание, перед его внутренним взором вставали картинки из довоенного прошлого. Осовиахимовское стрельбище на опушке леса, окаймленное песчаным валом, двор педучилища в райцентре Зубова Поляна со спортивной площадкой, где были гимнастические снаряды, а на бревнах возле забора в теплое время года сидели студентки-мордовочки в пестрых мокшанских нарядах, зубрили, лузгали семечки и громко хохотали по малейшему поводу.
«Выстрел. Дрогнула винтовка», — продекламировала одна из студенток, мокшаночка Катя, и лукаво посмотрела на Никифора. «Послушай, — хотел спросить у нее Никифор, — ты ведь не стреляла в тире? А почему тебе понравились эти стихи?..» И он понял, что засыпает.
Рывком приподнял голову, испуганный мгновенной мыслью, что бойцы ушли, пока он спал, и он остался один. Но увидел артиллеристов, которые копошились у орудия, прикрывая его обрывками маскировочной сети, заметил подметки сапог лежащего в соседней борозде бойца и, успокоенный, вновь улегся ничком.
Спустя какое-то время его болезненно вырвали из полусна-полубреда выстрелы и гул моторов. Он выглянул из своего укрытия. И все, кто прятался в свекольной ботве, тоже выглянули. Поле проросло кочанами голов. Почернелые от пыли и загара, небритые лица красноармейцев недоумевающе поворачивались во все стороны: стреляли близко, но никто не мог понять где и кто. Начавшись с одиночных винтовочных, стрельба разгоралась подобно костру из сухой соломы. Винтовочную трескотню покрыла длинная пулеметная очередь, Никифор сразу узнал: немецкий «МГ»!..
Гулко рванул первый снаряд, слившись со звуком пушечного выстрела, и над балкой, где расположился обоз, встало черное облачко дыма. Стреляли в балке!
Все, что было потом, произошло ошеломляюще быстро. Гул, грохот, звон, свист… Несколько суток спустя, восстанавливая в памяти последовательность событий, Никифор сам себе не поверил: бой длился не более 3–4 минут. От силы пять, но это уж, что называется, с походом. Картину боя, в той мере как он его видел и понял, Никифор представил себе позже, собрав воедино клочки впечатлений и дополнив догадкой.
А тогда, когда это началось, он ничего не понимал. Он просто не успел понять. Откуда появились немецкие танки? Как удалось им среди бела дня подойти незамеченными? Почему сначала напали они на обоз и только потом повернули в сторону головного отряда? Что можно было сделать в том положении, в котором очутилась группа прорыва — рота, усиленная взводом связи и батареей сорокапяток?
На все вопросы были, конечно, ответы — и оправдательные, и обвинительные. Но это потом. А тогда…
Грохот пушечной стрельбы стал непрерывным, и уже не облачко, а клубящаяся туча дыма и пыли поднялась из балки. Подсвечиваемая снизу бликами разрывов, она катилась единым, плотным, насыщенным, смертью валом. Накроет такой вал, и ничто живое, казалось, не уцелеет. Но оттуда, из кромешного ада, вырывались кони, люди, госпитальные грузовики и мчались, не разбирая дороги, прямехонько на позиции роты.
Двуконная фура галопом вылетела по крутому подъёму. Полузапряженные — дышло висело в полуметре от земли, — обезумевшие кони рвали постромки, повозка подпрыгивала и кренилась так, что удивительным было, почему она не переворачивается. Колеса то одной, то другой стороны вертелись в воздухе, тюки с интендантским добром шлепались на землю, как громадные тряпичные мячи. И каким-то чудом удерживался на повозке возница.
Госпитальная полуторка с кузовом-фургоном, угол которого был разворочен снарядом, на пробитых задних баллонах вылезла из балки. Медленно, ужасающе медленно, на первой передаче, машина отдалялась от вспыхивающей огненными прожилками разрывов зоны смерти. В проломе кузова виднелись двухэтажные нары, с них свисали и колыхались на ветру обрывки, простынь, с верхних нар торчали чьи-то босые ноги, желтые, как выгоревшая на солнце бумага.
— Танки сзади! — сквозь грохот услышал Никифор запоздалую команду — предупреждение. Расчет ближайшего орудия, лихорадочно действуя, умело и чётко развернул пушку в сторону балки, и уже была сорвана! драная маскировочная сеть, и наводчик припал глазом; к резиновой оправе прицела, блеснул масленно на солнце затвор, заглатывая гильзу со снарядом… Но танков не было видно. Они вершили свое черное дело в балке, скрытые от тех, кто был наверху. Кроме того, сектор-обстрела для артиллеристов и пехотинцев был закрыт панически убегавшими обозниками — не стрелять же по своим!..
Два немецких мотоциклиста появились на правом фланге, дали несколько очередей по позициям роты и, круто развернувшись, умчались безнаказанными.
— Сюда!.. Ко мне!.. — кричал командир роты на краю свекловичного поля, там, где недавно стояли штабные машины и откуда начиналась полого спускавшаяся к балке травянистая залежь.
Ошалевшая, с рваной раной на боку лошадь едва не сбила его с ног. Он увернулся и продолжал кричать, размахивая пистолетом, срывая голосовые связки:
— Орлы! Ко мне!..
Из-за грохота многие не слышали команды, а если и слышали, то не понимали: зачем нужно выбегать на открытое место, когда на свекловичном поле легче укрыться?
Никифор впервые участвовал в бою рядовым стрелком. Под Уманью его передатчик «6-ПК» изуродовало осколком снаряда, запасной рации не оказалось, Никифора прикомандировали к телефонистам, и теперь взвод связи почти целиком (в потрепанных, обескровленных непрерывными боями стрелковых подразделениях не хватало людей) был включен в группу прорыва. На его глазах сейчас происходило то, о чем передавалось в приказах и донесениях, проходивших через его руки. Но там все было ясным, точным, понятным. А тут, на поле боя, в реальной обстановке, трудно было разобраться что к чему, еще труднее разумно действовать.
Через несколько суток, когда Никифор пришел в себя от потрясения, он только тогда понял, чего хотел командир роты. Свекольная ботва мешала стрелять лежа, можно было лишь с колена. А это значило, зря подставлять себя под пули и осколки. Однако чертова ботва давала иллюзию укрытия, на голом месте было страшнее.
Орудие, стоявшее поблизости, выстрелило, оглушив. Дохнуло горячими пороховыми газами. Никифор скорее инстинктивно, чем сознательно, глянул в ту сторожу, куда стреляли артиллеристы.