ПОКАЙТЕСЬ!
За десятки малых народов, населявших когда-то обширную российскую равнину с юга до севера, и исчезнувших с лица земли, ассимилированных православными завоевателями.
ПОКАЙТЕСЬ!
За Господа нашего Иисуса Христа, который нигде и никогда не призывал убивать мирных людей: детей, женщин, стариков, чтобы в него поверили. За осквернение памяти Сына человеческого и Сына Божьего, за искажение и забвение проповедей его: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
ПОКАЙТЕСЬ!
Снимите с душ миллионов верующих тяжкий грех убийства за веру.
Покайтесь!
Да простит вас Господь!
Эпилог
Крик, шум, перебранка.
На Маршалковской улице в центре Варшавы столкнулись два экипажа. Карета чёрная с золотой отделкой, с фамильным гербом на фронтоне, с плотно закрытым бархатной шторой окном. И обычный городской экипаж с пьяным извозчиком на облучке, который за пару злотых может довезти желающего в любой конец растущего города.
Одетый в богатый кафтан возница тыкал извозчику под нос кулак с зажатой в нём плетью, осыпая его бранью. Извозчик вяло оправдывался.
Из городского экипажа спустился моложавый еврей в длинной чёрной одежде и шляпе, седая борода его была аккуратно пострижена, руку оттягивал увесистый саквояж. Он достал из кармана деньги и направился к извозчику, явно собираясь расплатиться и продолжить свой дальнейший путь пешком.
Шторку в богатом экипаже отдёрнули, и в окне показалось недовольное мужское лицо. Еврей снял шляпу и поклонился владельцу кареты, показывая, что он сожалеет о случившемся. Мужчина, сидящий в карете, кивнул, пристально рассматривая его сквозь стекло. Еврей повернулся и бодро зашагал вверх по улице. Но прошёл он всего несколько десятков шагов, как его догнал запыхавшийся возница:
— Вельможный пан, прошу покорнейше прощения, мой господин желает говорить с вами и просит пройти к нему.
— Что-то не так?
— Не имею чести знать.
Еврей повернулся и направился к экипажу. Дверца кареты распахнулась, и навстречу ему выпрыгнул невысокий полноватый человек в богатой одежде. С минуту они молча глядели друг на друга.
— Давид?
— Сашка!
Собравшиеся поглазеть на аварию зеваки с удивлением наблюдали, как богатый польский аристократ и седобородый еврей тискали друг друга в объятьях.
Тихая, тёплая ночь плыла над Варшавой, над островерхими костелами, старыми, почерневшими домами, над садами, с краснобокими яблоками, над богатым особняком, построенном в модном европейском стиле — барокко. А на террасе особняка расположились двое мужчин, которые, казалось, и не замечали всей этой ночной таинственности. И было от чего: они не виделись тридцать лет.
На широком столе, ломившемся от обилия блюд, уже стояла наполовину опорожнённая бутылка доброго венгерского вина.
— Хорошее вино, — признал Давид после очередного бокала.
— Из собственных подвалов, — гордо заметил Александр.
И Давид увидел в сидящем перед ним уже немолодом человеке того озорного Сашку, который не прочь был подшутить и похвастаться.
— Ну, расскажи о себе, — попросил Давид, — я вижу, ты стал богатым человеком.
— Да, занимаюсь недвижимостью и строительством, коммерцией. Депутат сейма.
— Сельское хозяйство оставил?
— Есть у меня земля, не так много, но доход приносит хороший.
На террасу вышла Леся, принесла очередную закуску. Давид с любопытством рассматривал её. Леся мало изменилась за тридцать лет, разве что пополнела. Всё такая же весёлая и энергичная хлопотунья.
— Кушай Давид, я так рада видеть тебя.
Сашка обнял жену за плечи и притянул к себе:
— Посиди с нами, Лесюшка.
— Нет, я пойду, по хозяйству позаниматься надо. Да вам вдвоём и без меня есть о чём поговорить.
— Любишь её? — спросил Давид, когда Леся вышла.
— Ты знаешь, чем дольше живём, тем сильнее, странно как-то.
— Отчего же странно, замечательно это. А дети как?
— Старшая, что при тебе родилась, замуж вышла за князя московского, теперь княгиня, при дворе царском. Внуков я дождался, да уже не поляки они, а русские. Сын в Берлине учится, а младших двое — дочь и сын, при мне пока.