- Батя, скажите: что такое судьба? - тихо спросил Зиновий у отца.
- Судьба? - переспросил отец.
Ему хотелось накричать на сына, но он сдержался: стоит ли сердиться на мальчика? Он, наверное, тоже нервничает, уже не ребенок - понимает, какая гроза надвигается, угрожает их спокойной жизни в Субботове. И стал объяснять:
- Судьба - это, так сказать... как бы простор человеческой жизни: широкий, привольный или, наоборот, узкий, тесный и жалкий...
- А у нас, батя, этот простор широкий? - перебил его Зиновий, видя, с каким трудом отец старается найти объяснение.
- У нас? Слава богу, есть что покушать и выпить.
- Значит, судьба, батя, - это чтобы есть и пить? А вот Семениха, мать Мартынка, говорила, что у жены кобзаря нет ни своей хаты, ни во что одеться... Это тоже, наверное, судьба. Что давали люди кобзарю за его песни, тем и жили. И еще говорила, что такие есть даже среди зрячих... А сейчас уже кобзарь не поет... И простор у женщины с ребенком настолько сузился, что им даже дышать трудно.
Хмельницкий прошел к столу, чтобы положить оружие. Он слушал сына, а сердце наполнялось тревожным чувством. И без того ему хотелось выбраниться, или схватиться с кем-нибудь, или найти оправдание... Сев на скамью у стола, возразил сыну:
- Кобзарь сам сузил себе простор до острия позорного кола. Ведь он оборвал жизнь полковника, может быть, отца целой семьи...
- Нет, батя, наверное, и вы плохо знаете, что такое людская судьба! Не сам ли полковник своими недостойными поступками укоротил себе жизнь, не он ли виновник несчастий?.. На острие кола убивают кобзаря... и за что? Из-за ничтожного полковника, самого себя обрекшего на гибель? Вот вы, батя, ведь не причинили своей службой людям зла, оттого-то им не за что вас ненавидеть, как ненавидели этого высокомерного полковника. Вас-то ни бог не обидит, ни люди не станут покушаться на вашу жизнь...
- Ну, довольно, Зинько! - вдруг прервал сына Хмельницкий. - Иди спать. Детям твоего возраста нечего забивать себе голову полковничьими делами. Додуматься, что такое судьба... Спать нужно!
И они разошлись. Погас огонь в светлице, все ушли спать. А почивали ли мирным сном утомленные за день люди - трудно сказать.
10
Хутор окутала глубокая ночь, навевающая сны. Но людям не давали покоя тревожные думы. У каждого свои, и у всех об одном и том же - о дне грядущем. И ни конца ни края не было этим думам, как и темной ночи, такой молчаливой и грозной. Будто целая вечность прошла от одной переклички петухов до другой, а до рассвета было еще далеко. Может, он и совсем не наступит?
Хмельницкому почудилось, что хлопнула ставня. Он прислушался, но его снова стали одолевать мысли, еще более черные, чем ночь. Сон все-таки наконец сомкнул ему веки, все провалилось в бездну, а мучительные думы превратились в сновидения. Вдруг от неожиданных перебоев в сердце Хмельницкий проснулся опять, поднял голову. Слышно - где-то далеко залаяла собака.
Но проснулся не только он один, в его доме уже не спала челядь, пробудилась и жена. Все они настороженно прислушивались. Теперь уже лаяли несколько собак, и все ближе и ближе. По тому, как быстро включались в этот хор новые и новые субботовские псы, можно было понять, что по хутору скачет всадник, и, может быть, не один, да и несется он, видно, так, точно за зверем гонится.
Когда же залаяли собаки во дворе, Хмельницкий встал с постели; помедлив некоторое время, наскоро оделся и, прихватив оружие, вышел в светлицу. Посмотрел в окно, но ничего не увидел, темно - хоть глаз выколи. Потом услышал, как челядник прикрикнул на собак, позвал дежурного казака, стал спорить с кем-то возле ворот, не желая открывать их, но потом все же впустил во двор нескольких всадников.
Хмельницкий почему-то вдруг вспомнил о своей встрече в Чигирине с молодым подпоручиком, увозившим на своем коне раздетую, беспомощную девушку. Дрожь пробежала у него по телу. Вспомнил он и неприятный разговор с подстаростой, который открыто обвинял старшего чигиринского урядника в попустительстве распоясавшимся ребелизантам... [бунтовщикам (польск.)]
- Пан на баницию [изгнание (польск.)] напрашивается, хочет быть изгнанным из польских земель!.. - кричал подстароста, закрывая перед Хмельницким дверь своей комнаты.
Но сейчас некогда было разбираться в своих мыслях и догадках. На крыльце затопали ногами несколько человек, забряцали кривые турецкие сабли. Хозяин, не ожидая, пока постучат в дверь, - надо было предполагать, что барабанить будут громко, - предупредительно открыл ее и спросил:
- Кого бог послал? Прошу, заходите!
- Бог или нечистый, все едино, пан Хмельницкий. Сами явились...
- Здесь будем говорить или в дом зайдем? Только бы не разбудить семью...
- Думаю, пан Михайло, что будить все-таки придется. А если вы имеете в виду сына, то... Свет не нужен, лишнее беспокойство. Почтение дому сему!..
- Что-нибудь случилось, пан Яков?
- Чтобы не сглазить, можно сказать, пока еще ничего не случилось, но... и все-таки случилось. - Яков обернулся и крикнул в раскрытую дверь: Давай сюда хлопца! Да поосторожнее там, деревянные, что ли... Вот это... приехали по-дружески предупредить пана урядника и... казака вашего привезли. Вашему мальцу уже казаковать захотелось. Насилу справилась с ним, взяли его в челне, с больной женой Богуна был...
Казак ввел Зиновия в комнату и закрыл за собой дверь. Мальчик, наклонив голову, прошел мимо Якова. Он был в крайне угнетенном настроении, но в то же время отец заметил в его лице выражение какой-то твердой решимости. На щеках виднелись еще следы горьких слез. Штанишки на нем были разорваны в двух местах и забрызганы грязью, как и рубаха. В этот момент через боковую дверь тихонько вошла испуганная Матрена, и Хмельницкий сдержал себя. Взглянув на сына, мать схватилась руками за голову и невольно ахнула:
- Зинько мой!.. Ну что ты наделал!.. - И она умолкла.
Сын подбежал к матери, зарылся лицом в складки ее широкого платья, цепко обнял обеими руками и неудержимо зарыдал.
- Вот я и говорю, матушка, вздумалось мальцу казаковать, собирался уплыть вместе с братьями на Суду, - снова объяснял Яков, показывая рукой на Зиновия. - С поводырем Мартынком хотел подружиться. Да... казаки уважают пани Хмельницкую за добродетель, за сочувствие казацким делам и за искреннюю помощь семьям погибших. За Порогами [в Запорожской Сечи] тоже почитают пани Матрену, желают счастья ее семье...