Начинало темнеть. В сумерках не заметили, когда вернулся Михайло. Услышав, какие разговоры ведет бабушка со своим внуком, он тотчас предложил жене с сыном переехать в собственный дом. Это было сказано таким категорическим тоном, что Матрена, переглянувшись с Мелашкой, не стала возражать. Она давно уже поняла, что в их семейной жизни не ждать покоя. А особенно сейчас, когда произошли большие изменения и в служебных делах и в личных. Сокрушенно посмотрела она на сына, потом на мужа и стала собираться.
В усадьбе Хмельницких хозяйничал их родственник, занимавший отдельный домик. Хозяйский же дом стоял запертым, с закрытыми ставнями и казался неживым. Матрене не хотелось входить в него. Но она привыкла покоряться главе семьи. Даже старая казачка ничего не возразила.
До приезда хозяев казаки Хмельницкого открыли окна, убрали и проветрили комнаты, потревожив многочисленных пауков. Сам хозяин ни с кем не разговаривал, не разрешил зажигать свет, в опочивальне и рано лег спать. Только перед рассветом, многое передумав, он обратился к жене, желая посоветоваться с ней:
- Понимаешь, Мотря... Мне тоже жить хочется. Ах, как хочется жить!.. То ли у меня руки короткими стали, то ли на этой границе поглупел. Так стараешься, из кожи лезешь, чтобы не быть ничтожной щепочкой в этом бурном житейском потоке. Но я не могу идти ровно по государственной дорожке, то и дело сбиваюсь... Не могу. Все время искушает какой-нибудь дьявол, чтобы и я, как тот Яцко, жупан навыворот носил... От гнева и неудачи вот-вот, кажется, лопнешь, как кукурузное зерно на огне.
- И зачем тебе гневаться, Михайло? Не так уж плохо сидит вывернутый жупан на остерском казаке Яцке... На сына кричишь... О, и ты, Зиновий, уже встал?
Сын только поглядел на родителей, будто желая убедиться, в каком они настроении. Но ничего не сказал.
- Не кричу, а учу, Матрена, - продолжал Хмельницкий, не отсылая сына из опочивальни. Как это ни странно - он старался быть возможно более ласковым, советуясь с женой. - Утром должен идти на завтрак к старосте, докладывать ему о наших чигиринских делах. А они... сама знаешь, какие это дела. Да разве только чигиринские? А корсунские, смелянские, млиевские...
- Что и говорить, Михайло, все понимаю. Не блестящи наши дела, если гонцы подстаросты уже успели доложить о них пану Даниловичу, - сказала Матрена в тон озабоченному мужу.
Хмельницкий уважал свою жену, хотя и по-своему. Чувство это нельзя было назвать любовью. Он уважал Матрену не только за красоту, кротость и умение вести хозяйство. Эта простая казачка обладала незаурядным умом и мужественно переносила тяжелые удары судьбы, сыпавшиеся на голову ее мужа на службе у Даниловича. Особенно ему нравилась ее простая и такая проникновенная речь. "Все понимаю", - мысленно повторил он ее слова. Порой он и сам старался, по крайней мере дома, говорить просто, не пересыпая свою речь польскими вычурными словами, но это не всегда ему удавалось. Давняя привычка вертеться поближе к польской шляхте, угождать ей, стараясь подняться по служебной лестнице хотя бы на малую ступеньку, все время подталкивала его, заставляла подражать знати даже в разговоре.
Он посмотрел на сына и, глубоко вздохнув, прервал тяжелую паузу. Ему показалось, что в это мгновение, как и в Корсуне, возле моста, что-то совсем новое появилось в выражении глаз сына, который внимательно смотрел на него, стараясь разгадать, что же произошло. Это было сыновнее противодействие отцовской воле. Неужели в стычках с собственным сыном, а может быть, и... в борьбе придется добиваться своего? Чего же именно? мучил и другой вопрос. А может, его юный сын озабочен тем, как помочь отцу!.. Это был бы настоящий Богдан!
- Не боишься, Зиновий, что твоего отца шляхтичи подвергнут баниции, отберут Субботов, выгонят из этого вот дома? - спросил Хмельницкий, которому очень хотелось назвать мальчика Богданом...
- Перестань, зачем ты говоришь об этом ребенку, пугаешь нас? вмешалась Матрена.
- А я, мама, ничего не боюсь! Лишь бы только батя... не унижался перед ними. Я... все равно в казаки пойду!..
Хмельницкий лежал на диване, подложив руки под голову, которая, казалось ему, начинала глупеть от "хорошей жизни" на границе.
- В казаки? - спокойным тоном переспросил отец.
Но за внешним равнодушием скрывалась борьба чувств, тревога за сына. И все-таки он любовался мальчишечьим, зардевшимся, как у девушки, лицом, глазами, в которых светилась решимость.
- Разыщу Мартынка и уйду с ним. И мы не пощадим ни подстаросту, ни самого старосту! - немного подумав, продолжал Зиновий.
Отец порывисто вскочил с дивана. Но не набросился на сына, как боялась Матрена, а, опустив голову, мрачный, подошел к открытому окну. Из-за деревьев старого сада, из-за ив, росших на меже возле реки, поднималось солнце. Хмельницкому уже надо было собираться на завтрак к пану старосте. Он медленно повернулся и, не глядя ни на кого, не приказал, а скорее посоветовал сыну, как взрослому:
- Об этом... чтобы ни я больше не слыхал от тебя и никто другой... Да и выбрось из головы такие мысли, Зиновий! Сам бог велел повиноваться родителям, особенно когда детский ум направлен не туда, куда следует. Мы не последние люди в этом мире, чтобы нам были заказаны пути к лучшей жизни... Учиться пойдешь, Зиновий, ты не какой-нибудь Мартынко. Пускай он казакует... У старосты сейчас гостит сам воевода русинский, егомость пан Станислав Жолкевский...
- Мама, это тот, что в медном быке сжег Наливайко? - с детской наивностью и в то же время с юношеским задором спросил Богдан.
- Да, сынок, - поспешил ответить отец, сдерживая нарастающий гнев. Тот самый Станислав Жолкевский, который образцово, нужно сказать, служит государству и порой, наперекор своим человеческим чувствам, должен снимать головы негодяям бунтарям, поднявшимся против короля. Так устанавливается государственный порядок, Зиновий-Богдан! Когда вырастешь - поймешь... Я тоже душой понимаю того слепого казака, который смело отомстил за свои выжженные глаза, за измену, противную человеческой чести. Но ты проявляешь лишь недостойную жалость, а не здравый смысл государственного служащего. Я-то по милости польского правительства занимаю должность коронного урядника и владею хутором! Так как же я могу сочувствовать преступнику, который среди белого дня разлучил с жизнью полковника коронных войск?.. Это ты должен запомнить, Зиновий. "Пойду в казаки..." - Хмельницкий болезненно засмеялся. - А всегда ли будут казаки? Ведь правительство может отменить государственные реестры. Те же, которые, очутившись вне реестра, уйдут за Пороги, тем самым поставят себя вне закона...