— Э-эх, Сулима, буйная головушка! Непоправимая беда нависла над тобой! Проклятия турок, благословение папы и песни кобзарей славят твою казацкую удаль! Только на Дон, только на Дон надо отправить его, чтобы спасти эту голову от секиры палача!..
20
Грозное известие о вступлении Франции в войну с иезуитской венской коалицией не обрадовало вольных казаков, воевавших на Рейне. Встревожились и местные народные партизаны, среди которых было немало беглецов из южных европейских стран. Уже на нижнем Рейне узнали они об объявлении графом Ришелье войны католическому союзу. Партизанам теперь нечего было и думать о мелких стычках с противником.
— Снова меняй хозяина, как хамелеон кожу! За кого же теперь, за чьи интересы будем сражаться мы, братья лисовчики? — обратился Максим Кривонос к лисовчикам, итальянским и французским гверильерос[54]. — Что и говорить, разросся наш отряд! Но на этом и закончилась громкая военная слава гвериллас[55]. К партизанам прислали еще полковника Жетье с большим отрядом правительственных французских войск. Настоящую большую войну затеял пан Ришелье.
— Что же делать нам, лисовчикам? Всего четырнадцать человек осталось нас в этом европейском отряде добровольцев. Вон куда, на Нижний Рейн забрались… — услышал Максим Кривонос как упрек себе. Ведь свыше двадцати лет шли за ним эти «смертники» с украинских и польских земель!
— Твоя правда, брат. Подсчитал ты правильно, из нескольких сотен — остались единицы! Только четырнадцать: девять казаков и пять поляков… — вздохнув, печально произнес Кривонос. — Но во всем нашем отряде сейчас свыше четырехсот человек! Не последнее место среди победителей у Ньердлинзи принадлежит и нам! Но вихрь войны, кажется мне, только поднимается. Погиб в бою шведский король Густав-Адольф, на искренность и благоразумие которого и мы возлагали надежды. А после его смерти иными становятся и шведы с их королевой. Они снова заключили союз с иезуитской Польшей, множат силы Христового воинства. Ах, как бы хотелось, чтобы это воинство поскорее нашло себе успокоение в могилах на степных просторах… А полковник Жетье не пожелал даже и поговорить с нами, с командирами отряда. Только Дарена пригласил для разговора. И, кажется, не советовался, а приказывал.
— Он по-дружески советовал всем нам объединиться в полку под его командованием, — оправдывался Дарен.
— А мы, итальянцы и испанцы, не согласны с этим высокомерным предложением Жетье. Давай, брат Перебейнос, снова вернемся в Лигурийские леса! — решительно произнес Сардоньо.
Кривонос не ожидал такой поддержки со стороны итальянцев. Теперь он воспрянул духом и радостно посмотрел на друзей. Он давно уже подумывал о том, как мало осталось в отряде лисовчиков. Обрывались его последние связи с родной землей. «Девять казаков и только пять поляков!..» — молниеносно мелькнула мысль. Но от природы суровое лицо его не выдало печали.
— Доконд пуйдземи?[56] — как-то панически спросил поляк Якуб Ожешко.
— Кво вадис, доконд? [Куда, куда? (лат., польск.) — повторил и Максим. — Мир велик, друзья мои. Вместе сражались, сколько могли. Воинами… да что воинами! Рыцарями, кабальерос всей Европы стали мы, изгнанные из своей отчизны! Опозоренную шляхтой любовь к родине мы растратили в этой грызне европейских монархов… Во имя чего, ради чего мы должны воевать? Вон Голландия вырвалась из-под испанского ига, строит свою, свободную жизнь. Нет там ни королей, ни иезуитов!.. Осточертела война, ведущаяся неизвестно из-за чего. Граф Ришелье не скрывает намерений расширить границы своего государства, присоединив к себе Эльзас. Чего же хотят паны государственные деятели? На наших костях пробиться на Рейн, чтобы захватить земли так называемой Римской империи и на Верхнем Рейне. Думаю, хватит, братья! Душа жаждет мирного труда, настоящей человеческой свободы.
Повернулся и ушел. Не оглядывался, не выслушал, что скажут товарищи. Много лет странствуя по чужим землям, и каждый раз по новым, где люди боролись с неравенством, Максим Кривонос никогда не забывал о своем родном доме. Была у пего обсаженная вербами усадьба в селе Подгорцы. Была и девушка, уведенная шляхтичем в свою спальню…
«Вот так вся жизнь загублена шляхтичем!» — все чаще думал Максим в минуту отдыха. Поделился своими мыслями с друзьями, и легче стало на душе. Более двадцати лет терпит он лишения в изгнании, на чужбине, мечтая о возвращении в родное село. Хотя бы раз взглянуть на родную землю, услышать лепет ребенка и материнское слово — сынок…
А когда он выходил уже из леса на берегу Рейна, его нагнали трое. Двое из них были поляки и один казак. Что они, собираются уговаривать, убеждать его? Не поверили или, может, он сам не все продумал как следует? Оба поляка, как и он, изгнанники из родной страны. Только один свободный казак с беспокойной душой, со злой ненавистью к панам, Юрко Лысенко, идет вместе с ним!
— Ты, Юрко? — удивленно спросил Кривонос.
— И нас двоих принимай к себе, пан Максим! — сказал Себастьян Стенпчанский.
— И вас… всего трое!.. Взгляните, братья, на реку, — с грустью сказал Максим. — Только трое!.. Какая свобода ей! Никому не кланяясь, не сдерживая своего течения, вращает колеса мельниц, уносит челны, несется вперед!..
…Занималась заря, играя золотистыми лучами на гребнях волн Рейна. Где-то, удирая подальше от этой реки, отступали шведские войска, пробиваясь на север. Вдруг утреннюю тишину прорезал первый пушечный выстрел в верховьях Рейна. Заброшенные в эти перелески четыре воина-всадника удивленно посмотрели друг на друга. Оказывается, война для десятков тысяч вооруженных людей на европейском континенте еще не закончилась!
Четверо вооруженных всадников остановились на пологом берегу Рейна, любуясь восходящим светилом и отблесками его лучей, которые переливались всеми цветами радуги. Максима вывел из забытья подъехавший на породистом коне бывший шляхтич, подхорунжий Себастьян Стенпчанский. Этот верный «рокошанин», бунтовщик Жебжидовского с первого дня своего бегства терпеливо сносил все лишения в добровольной ссылке в чужие земли! Забыл и о своей принадлежности к шляхетскому роду. Около двух десятков лет прожил он вместе с Кривоносом, деля с лисовчиками удачи и поражения.
— Рейн, а не Висла снова стоит на твоем пути, пся крев! — произнес он, выругавшись, нарушая утреннюю тишину.
— И не Днепр, друг мой, пан Себастьян! — в том же тоне добавил Кривонос.
— Да, и не Днепр… Но верю я, пан Максим, что мы еще умоемся и напьемся воды из Днепра и Вислы!..
Вместе соскочили они с конец, спустились к реке. Кони погрузили свои морды в свежую воду, и во все стороны побежали круги волн, на которых переливались отблески утреннего солнца. Остальные двое, казак и жолнер, тоже спустились к реке. А тянувшая с Рейна прохлада заставляла двигаться, чтобы не озябнуть. Четверо лисовчиков искали переправы через Рейн, искали путей к Амстердаму. Там виделась им свобода, а не полная лишений походная жизнь.
21
Только на третий день на хорошо отдохнувших лошадях казаки Золотаренко выехали из Белой Церкви. Рядом с Иваном Золотаренко ехал и Богдан Хмельницкий. О чем бы они ни заводили разговор, он сводился к одному — как помочь полковнику Сулиме? Ведь Богдан знал, что Конецпольскому нужно казнить кого-то, согласно условию соглашения с турецким султаном. Ведь он казнил прославившегося своей жестокостью в Софии Аббас-пашу Эрзерумского. Конецпольский постарается равноценно отблагодарить султана. Недаром в Турции называют Сулиму шайтаном, заговоренным от смерти самим Люцифером.
— Если бы только Сулима продержался… Я попытаюсь поднять на его защиту черниговцев, — старался утешить себя и своих товарищей Золотаренко.
— Но это опять война, казаче! Да еще и какая война!.. Ты поднимешь черниговцев, а Потоцкий уже отправился на Украину с двумя полками королевских войск. С несколькими пушками…