А со двора, со стороны леса, доносились голоса преследователей. Богдан только успел мельком взглянуть на открытые наружные двери. Назруллы там уже не было. Не оказалось и сына его спасителя.
«Успели ли они спрятаться?» — подумал Богдан, услышав тяжелый вздох рыбака Парчевича.
8
Когда моряки и янычары окружили монастырь, там уже началось богослужение. Такой же худощавый, как и монах, который переодел Богдана, священник стоял перед аналоем, читал ектенью. Трое певчих подтягивали: «Слава-а тебе, Христе, боже наш… Слава!»
Справа от священника стоял в смиренной позе прислужника Богдан. В правой руке кадильница, в левой — уникальное, кованное серебром антиохийское Евангелие…
Необходимо ли было священнику это драгоценное Евангелие именно на данном этапе богослужения, известно только священнослужителям. Даже немногочисленные, монахи, занятые молитвой, не обратили внимания на эту деталь. Дым из кадильницы поднимался прямо в лицо Богдану, разъедал глаза, вызывал слезы. Но он стойко терпел, внимательно следя за каждым движением священника. Черная длинная ряса снова воскресила в его памяти забытые дни пребывания в иезуитской коллегии. Но рассуждать об этом было некогда.
В церковь вошел, осматриваясь вокруг, воин-турок, — видимо, старший. В одной руке у него шапка-малахай, в другой сабля. Хотя он и старался держаться здесь как хозяин, но полумрак, горящие свечи, голос священника и пение хора сдерживали его.
К нему быстро подошел отец Аввакум, дьякон храма Святой троицы. Это он встречал и переодевал Богдана, чтобы спрятать его. Они встретились посередине прохода на протянувшейся через весь храм ковровой дорожке.
Турок остановился, прислушиваясь к шепоту отца Аввакума. Торжественность богослужения окончательно парализовала его воинственный ныл. Правоверный мусульманин хорошо понимал значение богослужения во всякой религии и помимо воли вынужден был и тут проявить свое уважение к ней.
В ответ на шепот диакона и сам заговорил вполголоса.
— На ваш берег высадились беглецы, изменники из армии великого султана, — торопливо заговорил он.
— Беглецы, правоверные турки? Грех какой, святой аллах… — удивленно произнес отец Аввакум, направляясь к выходу, чтобы продолжить разговор с турком, который, казалось, и не собирался задерживаться тут. Ему надо было только лично убедиться. Вполне возможно, что святые отцы или дервиши-монахи этого храма видели предателей еще до начала богослужения.
— Очевидно, уйдут в Варну! В лесу правоверные беглецы долго не усидят, голод заставит выйти оттуда. А дорога на Варну начинается вон за тем дубовым лесом. Обычно правоверные беглецы стараются не попадаться на глаза людям. Где вы видели, чтобы бежавший турок бродил среди христиан…
Проводив воина за кованую дверь, отец Аввакум плотно прикрыл ее, чтобы не мешать богослужению. Только спустившись по ступенькам во двор, отец Аввакум удивленно развел руками. Турок внимательно и с нескрываемым превосходством присматривался теперь к этому служителю храма «неверных». То ли в его душу закралось подозрение, то ли он обдумывал какой-то хитрый ход. С отвращением сплюнул, надевая на голову малахай, помахал рукой своим воинам. Казалось, что теперь ему стало все понятным. Турецкие воины сошлись вместе и долго совещались в сторонке, настороженно посматривая на храм и священнослужителя. Не по себе было отцу Аввакуму от этих взглядов. Потом, оставив несколько матросов на страже у храма, они обошли вокруг него и с воинственным видом направились снова в лес.
То ли они убедились, что пошли по ложному следу, то ли решили применить какую-то свою тактику, чтобы перехитрить монаха. С тревогой в сердце тот вернулся в храм, где по-прежнему продолжалось богослужение.
9
А Варшава, король, шляхта тоже лихорадочно готовились к войне.
Страна жила в напряжении, словно натянутая до предела струна. Тревожные и с каждым днем все более грозные вести с Днестра приходили в королевский дворец. Война с Турцией наконец должна была избавить Польскую Корону от позорной зависимости, от бесконечных прихотей султана. К этому стремились не только правители Вены, но и всей Европы.
Об этом мечтали не только правители великой Польши во главе с королем, но и весь народ! Да и султан разошелся не на шутку. Запретил кому бы то ни было выступать против воины. Казнил всех, кто осмеливался это делать…
После долгих колебаний и суетливых сборов король Сигизмунд Ваза наконец сам выехал из Варшавы, чтобы во Львове или южнее его возглавить всеобщее народное ополчение.
Наконец-то сам король возглавит ополчение!..
— Сам Иисус Христос и папа римский благословили Речь Посполитую, чтобы под моим королевским началом она сбила спесь и высокомерие с зазнавшегося султана! — точно молитву произнес король, садясь в пышную, хотя и тяжеловатую для военных походов карету с золотыми гербами.
Пять пар подобранных под цвет золотистой кареты лошадей стремительно ринулись в путь, везя короля на поля кровавых битв, где, напрягая последние силы, жолнеры и казаки сражались с турецкой ордой.
Торжественный отъезд короля на политые кровью и усеянные трупами поля сражений у Днестра больше напоминал траурную церемонию, чем триумфальное шествие всемогущего монарха.
Народ воспрянул духом, восприняв пышный выезд короля на войну как символ безопасности страны. Правда, продвижение короля к месту сражения было таким же медленным, как и подготовка к отъезду. Словно и не на войну он ехал. Часто останавливался по пути, чтобы подписать все новые и новые послания старостам края. Рескриптами и приказами он поторапливал шляхту с ее войсками, чтобы они поскорее объединились в могучую армаду посполитого ополчения под его монаршим началом.
Бесконечные переодевания короля, как того требовал придворный этикет, то в походное, то в официально-гражданское одеяние отнимали немало времени. Они тормозили продвижение королевского военного кортежа.
Но Сигизмунд III был уверен, что он всегда будет королем, что бы ни произошло под Хотином или в другом месте. Пускай кричит Криштоф Радзивилл об опасности, которая угрожает Польше со стороны шведского короля Густава-Адольфа. Сигизмунд Ваза больше верил в свою звезду, благословленную иезуитами и папой римским, чем каким бы то ни было тревожным депешам и сообщениям гонцов, скакавших к нему со всех концов государства.
Во время остановок в пути король наряжался, как для торжественных дворцовых приемов. Непременно садился в кресло, надевал на голову монаршую бобровую шапку. Кружевной белоснежный воротник, плотно облегавший шею и веером спадавший на плечи, делал Сигизмунда скорее похожим на венецианского дожа, чем на «первого шляхтича Короны» с великопольскими традициями и нарядами. Адамасская шелковая мантия, черные парижские чулки и лаковые туфли с золотыми пряжками и драгоценными камнями, как на перстнях, были необходимыми атрибутами королевского убранства.
Во время этих остановок и приемов, точно шумный рой пчел, монарха окружали многочисленные посланники, кардиналы ордена, адъютанты с высокими военными званиями. Они стремились не к канцлеру Льву Санеге, а к находившемуся в походе королю!
С каждым днем увеличивалось число дипломатов, иезуитов и курьеров, сопровождавших короля в его походе. Сигизмунда встречали воеводы, старосты и сопровождали дальше командиры все новых и новых отрядов поспольства, призванного в армию.
По строжайшему повелению короля на приемах в пути предпочтение отдавалось гонцам, прибывшим с поля битвы под Хотином. Они принимались королем вне всякой очереди. Ведь где-то под Хотином в обыкновенном полевом шатре лежит в лихорадке его сын-наследник Владислав. Именно как наследник престола он требовал заботы короля, надеялся на нее. Владислав, как сын от первой из двух жен короля — сестер-австриячек, не был избалован отцовской любовью. Но все же он — наследник, предопределенный судьбой!..